— Ох!..

— Именно, киса, — мама вставала и убирала телефон в сушилку, — ей-то, змее, всего 150 платят в месяц, так она из окошка приловчилась — пачки у нас так выхватит, так выхватит, луком дыхнет — где-то же лук дешевый находит, стерва, или высылают? пальцы наслюнит, носом уткнется — шур-шур-шур, шур-шур-шур, и еще в ведомость сто раз заглянет — все ли сдаешь…

— Подозревает!

— Ну! Четыре года уже сидит, а все не поймет, как это люди сами приходят такие деньги сдавать… Нет, кис, знаешь, операция ей не поможет — у таких снова отрастают, ну, я думаю… Да. И что потом с этими нашими долларами делают, кис? Они их, — мама стреляла глазами в сушильный шкаф и переходила на шепот, — они их — в свой дырявый бюджет, вместо чтоб производительность труда или это… соцсоревнование, — мама обо всем имела свое понятие, — а ихняя производительность потому и не растет, кис! А взять кино, кис?.. Правда. По двадцать долларов соберут- за просмотр, говорят, "советского киноискусства в зале посольства". Ну, мы, понятно, доллары сдадим — и ни ногой, что я дура — лишний раз туда соваться…

Подруга платочком утирала глаза — ей было жалко маму, и в особенности эти двадцать долларов, и вообще работников заграницы, но отказаться, объяснила мама, и не сдавать двадцать — нельзя. Почему нельзя — никто не знает. Спросить можно ли отказаться? — тоже что-то нельзя. И даже спросить, почему спросить нельзя — нельзя. Но всем и без вопросов откуда-то понятно — почему. Если ты, например (добивала подругу мама), вышла из комсомольского возраста… ну посмотри на меня, кис, похожа я на комсомолку? то есть, я хотела сказать… — мама выхватывала зеркальце и цепко всматривалась, — м-да, ну неважно, так вот, если ты уже вышел, то все равно должен платить взносы долларами. Заявить, что ты уже вышел и не должен — нельзя. Неудобно. Подумают, что хочешь и на елку сесть и попу не уколоть, — подвела итог мама.

Нет, скажу — удивительное это дело в России — такой похмельный общественный договор, какой не снился французу Руссо.

Благоразумный человек, по расторопности, ищет стороной узнать, как бы это поточнее выведать — что именно запрещено выяснять, чтоб уж наверняка затвердить, о чем определенно не спрашивать. Но нет ответа. Только ветер гудит в проводах, да тучи ходят хмуро. Край суровый тишиной объят. Да, совершеннейшая русская загадка, морок и наваждение, и дознаться ничего решительно невозможно.

В десятом классе мама, приехав на месяц, энергично перевела дочь из обычной спецшколы в ШРМ — школу рабочей молодежи № 14, что на улице Горького, за испуганной гостиницей "Минск". Она прослышала, что из хороших семей теперь приводят в "шэрээм", поразилась, разведала — и точно.

Занятия в школе рабочей молодежи происходили три дня в неделю вместо обычных шести, и то — по три урока после обеда. Для учебы в ШРМ требовалось, чтобы до обеда молодежь либо трудилась на производстве, либо мучилась состоянием здоровья, о чем в дирекции хотели справку. Состояние здоровья учеников было неважное, дирекция купалась в диковатых заключениях ортопедов по плоскостопию, отоларингологов, стоматологов и логопедов. Поневоле держали и здоровую молодежь. Она жалась по углам и изо всей силы подражала основной болезненной публике. Недужная публика одевалась изысканно, выражалась цинично, развлекалась весело и богато, директрису посадили уже после того, как Таня получила аттестат ("Держи!" — сказала мама). Аттестат состоял с ног до головы из пятерок.

Самые дородные ученики из обычных спецшкол, девять лет оттрубившие на задворках страны знаний, перебравшись в ШРМ, зацветали вдруг неожиданным интеллектуальным цветом и принимались, как сумасшедшие, успевать. И даже не сразу как-то умели сообразить и свыкнуться, что уже отличники. На растроганных учителей, как из сломанного рога изобилия, дуплетом сыпались — снизу подарки родителей, сверху грамоты РОНО за "дело воспитания подрастающего поколения".

Тут-то, среди рабочей молодежи, Таня уже как следует поняла — как в жизни делаются дела.

19

Наступивший день и весь следующий Георгий живо наблюдал, как невольно Татьяна ищет глазами Сашика, откровенно морщась, когда заслоняют. Сашулька же, совсем обалдев от недавней смелости, позабыл, кажется, к чему все это было. Он только принимал дурацкие позы и в беседах нес совершеннейшую дичь — мысль борзо скакала в невероятных пространствах.

На третий день, решив так, что дозрела, Георгий приступил к основной, подводной части плана.

— Алло, здравствуйте, — деловито сказал он. — Это Георгий Середа.

— Кто-кто? — в голосе Татьяны послышалось: "наконец-то!"

— Мне необходимо с вами встретиться и поговорить об одном молодом человеке, — выдохнул Георгий. — Это очень серьезно.

Через полчаса сидел на скамейке перед фонтаном в начале Тверского. Фонтан доживал осенние дни, журчал отрывисто и грустно, по воде взволнованно кружили листы, иногда попадая под капли — и тогда, вздрогнув, ускоряли ход, торопясь выбраться из-под холодной бомбежки. Зачарованный, он загляделся на беспокойную, осеннюю их игру.

— Георгий, — сказал он, едва успев вскочить, и наклонил голову навстречу Татьяне. Она любопытно стрельнула глазами, села на скамью.

— Я вас а-ха-слушаю, — сказала она.

— Э… — Георгия вдруг охватило волнение. — Да, я хотел… — начал он. — Вы, конечно, п-понимаете, о ком речь? — Он зачем-то поскреб пальцем невидную заусеницу на брюках.

Татьяна пожала плечами.

— Да, о нем, — сказал Георгий, не в силах поднять глаз. — Он мой друг, и ему… ему сейчас так плохо, вы не представляете, — голос сбивался, было не совсем ясно, кому плохо, — словом, ну… вчера я вынул его из петли.

— Отку-уда? — Татьяна повернулась всем телом.

Я-хм… То есть… Не хочу вас пугать и э-э… бить на жалость, но… — Георгий напряг морщину на лбу. — У него, понимаете… Ну, немного внимания — это же не трудно? — он поднял, наконец, карие глаза. — В терапевтических, так сказать, целях? — Георгий внезапно почуял, что Татьяна не слышит слов, а попала в ритм его волнения, и теперь он — ведет ее.

— У него, понимаете, — Георгий осмелел, — было тяжелое детство, и… словом, возможны психические отклонения.

Татьяна кивала, как под гипнозом.

— Да что вы? — сказала она, опоздав.

— Да, — скорбно подтвердил Георгий, увлекаясь. — Понимаете, он такой нервный… ну, в смысле… Два-три слова — что вам стоит? Его мама в детстве била… м-мэ… кажется, полотенцем… — Георгий снова колупнул заусеницу на брюках. — И привычки такие, знаете, странные… Нет, так-то он хороший, общественную работу ведет… Он долго лечился, знаете ли… — Георгий посмотрел в небо, — и, знаете, почти вылечился… Очень тяжело… — он протер указательным пальцем глаз. — И, что удивительно, успеваемость — ни богу свечка, ни черту кочерга… Да и, если разобраться… — Георгий внезапно посмотрел ей прямо в лицо, — у вас сумка сползает.

— Что? Да как хоть его зовут?! — в сердцах сказала Татьяна, не сводя с него глаз и наощупь ловя на плече сумочку.

— Кого? — удивился Георгий.

Они немного поглядели друг на друга.

— Ах, да! — спохватился Георгий, — конечно, зовут! Его зовут! Да-да! — Георгий потерял нить, — а он не идет… Странно, — шепотом закончил он.

Татьяна, попав, наконец, на сумочку, встряхнула головой, словно отгоняя наваждение, отвернулась, завозилась, достала платок. Георгия осенило:

— Сашулька! — выдал он.

Татьяна повернула голову, мгновение смотрела на него, наморщив нос, потом дрогнула, уронила руку с платком и рассмеялась. Вволю, откровенно и легко, как бывает, когда рухнули планы и получилась свобода.

Институт совершенно расцвел на следующий день. Институт по-прежнему волчонком возился и колобродил вокруг Татьяны, но сегодня Татьяна была у него в кармане вместе с детской улыбкой и ямкой пониже губ.

Держа за руку на прощание, уговорился — на людях сухо кивать друг другу "раз-два, давай попробуем". Татьяна, было, от условия опешила, но Георгий сурово разъяснил: не в его правилах афишировать отношения, особенно если…. "если что?"… если такая девушка, как Татьяна. Тут мельтешила двусмысленность, но Таня — ребенок еще в институте — кажись, не заметила.