— Да ты че, Платоныч? У нее тоже, где это, а, вот «Первая любовь», гляди, так… «Миша, одноклассник, мединститут, метр семьдесят»… Миша, а? Тоже, скот, губы выкатил…
— Так у нее любовь, — Георгий что-то соображал.
Во все время разговора не уставал следить за кофейней, видел, как уходила Татьяна, съев два пирожных и одно захватив с собой. Напоследок улыбнулась нервному с ногой, и лицо преобразилось. Но не от веселящего движения губ и щек, поразился Георгий, а от внезапного детского выражения.
— А может, и у меня тоже… с первого взгляда, — бубнил Сашулька.
4
Если можно одним словом назвать состояние Георгия после выговора и беседы с Барановичем — то он был смят. Все не мог поверить, что это произошло с ним. Когда столько хорошего надеялся совершить, когда мечтал так самоотверженно трудиться для Советского правительства и лично Генерального секретаря, который скоро узнает о нем и скажет: «Товарищи! Середа — прекрасный человек. Середу — не трогать, пусть работает!»
«Ловко, — с горечью думал Георгий, — отыгрался Бэбэ за ректора! Первую же комиссию — ко мне. И день рожденья же выследил — природовед, сука».
Зато главное понял без подсказки. Связи студентов идут слишком далеко, чтобы соглашаться на Барановича. Курс моментом узнает. Будут, конечно, бояться, но малая жизнь — не для него.
5
Первые недели сентября рокового четвертого курса плелись тихонько сами по себе, тогда как время Георгия летело стремительным бесом. Он повсюду выискивал Татьяну, утром шарил глазами по кулям пальто на вешалке — пришла ли? Сидел на лекции по международному коммунистическому и рабочему движению, сидел, уткнувшись носом в ладонь, и невесело понимал, что с Татьяной дело — швах.
В институте за Георгием хвостом тащился один недостаток, но существенный — он не был хорошей фамилии.
«Да и черт ли в ней — в этой фамилии!» — дерзко думал иногда Георгий.
А все ж хотелось.
«Ладно, — насупившись, размышлял он, — у меня нет, зато у сына будет».
***
Лектор, женщина из когорты железных партиек, в очках а-ля нарком Луначарский, перескакивала с Совещания коммунистических и рабочих партий 1969 года на Совещание коммунистических и рабочих же партий 60-го. Георгия раздражало, что не может ухватить разницы, он кусал губы и видел: Татьяну нужно брать лихим скоком или не дергаться. И то, скоком — дело нехитрое, но бабушка еще надвое сказала: общага, да темная родословная, да и язык… («Простите, а вы какой язык изучаете?» — с ходу спросила как-то на первом году барышня с курсов машинисток МИДа во время легкомысленного танго. «Корейский», — с стесненным сердцем ответил Георгий. «Ах, коре-ейский, — барышня прекратила танец. Потом встрепенулась: — А, простите, южнокорейский или северно?» — «Ммэ-э…» — «Понятно, — сказала барышня, — я что-то устала»), так вот язык этот — не в дугу, плюс без прописки, да мама с украинским акцентом — несильный капитал для любовного удара. Отчим, хоть и болван, на мелководье безупречен: «Кто ее ужинает, тот ее и танцует». Прав.
В институте для родословной хватало одного предыдущего колена, но и такого колена не завелось, грустил Георгий. Имеется, правда, сомнительная щиколотка, седьмая вода на киселе — заместитель министра, и того видел два раза в жизни проездом. Запомнил. только запах гуталина — почему гуталина? Оно, конечно, все знали, что есть замминистра — в институте знают такие вещи, но толку — как от козла молока. Совершенно зам не проявлялся в его московском быте: общежитие! Дамы просили телефонов, вот ведь вдруг и Татьяна спросит… Георгий сладко замер… Эх, полцарства за телефон, какая глупость: такой институт — и нет телефона!
— А у него нету, мэн, — говорил друг-Оприченко самой красивой, опережая замысловатый ответ Георгия («Временно отключен, проводят прямой служебный». — «А-а, понятно». Служебный — всем понятно). — Он у нас в общежитии проживает, можно на вахту лэттер, да, Гога? — и гнусно улыбался, живодер.
Георгий уже знал, что Татьяна любит трубочки с орехом за 28 и эклеры за 22, если крем шоколадный. Эклеры ела так: скусывала для начала верхушку пирожного, где помадка, потом выедала из оставшейся гондолы крем, а затем уже быстро добивала и гондолу. Девушки никогда не ели так в институте. Они там вообще старались не насыщаться, чтобы не снизить идеал в глазах мужчин. А если и клевали сладости, то ерзали челюстями тихонько вбок-вбок, а не вверх-вниз, как бы следовало, так что жалость к ним в эти минуты перевешивала восхищенье небесностью. Георгий мечтал изловчиться как-нибудь подойти к хило жующей девушке и крикнуть в ухо:
— Я не буду смотреть! Слышь? Только съешь ты его как следует!
6
— Побединская — это какой-то атас! — сказал Сашулька в конце сентября после занятий.
Вдвоем направлялись в картинную галерею на Крымской набережной, где варили кофе на песке.
— Ты откуда ее знаешь, Платоныч? — Сашулька забежал вперед.
— Хм…
— Ну, ты мужик! — восхитился Сашулька. — Познакомь.
— Кроссовки, — сказал Георгий.
— Платоныч, н-ну ты… я ж говорил — маман болеет.
Сашулька был собиратель. Он коллекционировал фотографии голых женщин, то же и карты, однажды занес было в коллекцию «Купальщиц» Сислея, но спохватился; собирал обертки от жевательной резинки и обклеивал туалет, где они жестоко коробились от русской сырости. Любил твердые пачки от сигарет, не брезговал и мягкими.
— Утром кроссовки — вечером Татьяна, вечером кроссовки — утром Татьяна, — сказал Георгий.
Денек стоял туманный, весь — в неясных бликах и конопушках. Копопушки облепили и лицо Георгия — крупные родовые пятнышки, какие нередки на малороссийских лицах.
В кофейне царил художественный полумрак.
— Хериков — скотина, — сказал Сашулька. Он любил внезапные начала. — Говорят, точно на Маринку прицелился. Думаете, ему охота в эту долбаную Корею? Уже внаглую пялится, идиот.
Марина была блондинка с глазами распутными до какой-то даже святости. Папа Никулин вынырнул неожиданно из серой мышки деканата в секретари парткома и получил в руки печать с надписью по кругу «КПСС для характеристик».
На Марину сразу позарился друг-Оприченко, арабист-придурок, но она внезапно вышла замуж за Лебедева, похожего на ректора Уткина, и друг-Оприченко, обидевшись, рассказывал так уголком рта:
— Мэн, она с ним жила-то две недели, а потом говорит ему, ты, говорит, есть сексуально неполноценное существо с комплексом маркиза де Сада. А я, говорит, предпочитаю мужчину пусть и с тем же комплексом, даже желательно, говорит, с тем же, но с противоположными физическими особенностями. Вумэн!
— Что ж, Маринка — хороший кусок, — задумчиво сказал Георгий, — партком при всех обстоятельствах жизни не лишний.
7
Сашульке едва стукнуло одиннадцать, когда в один прекрасный вечер мир бесповоротно разъехался на две части — мужскую и женскую, и пропасть легла прямо на детское сердце.
Машка Соседова, из пятиэтажки сбоку капотненского гастронома, влезла в шалаш и, запыхавшись, выговорила, стоя на четвереньках:
— Пацаны… спрячьте быстрее, а то Канава… за мной Канава…
— Давай! — Витька Колун, из седьмого «Б», худой да ранний, схватил Машку повыше локтей и втянул к себе куда-то в угол. Все замерли, прислушиваясь. Канава — рыжая, злая и распутная — могла в свои пятнадцать дать шороху не только что Машке, а и родителям Машки — когда находило. Но сквозь разнобой дыханий пробивался лишь шепот капотненского пруда да скрип лесочка позади шалаша. Слушать было страшновато. Наконец кто-то хихикнул, все завозились, хихик расширился, слился с возней, и Сашулька, притаившийся у входа, вдруг почуял в звуках другой смысл. Захватило дыхание…
— Суслик! — грубо позвал Витька. — Давай на шухер.
— Да че ты, че ты, — пришел в себя и сразу заныл Сашулька.