Страна порвана на куски так, что нельзя однозначно сказать, кто где. Японская интервенция на дальнем востоке, британская – в Архангельске. В Одессе французы и греки, на Волыни германцы.

Я же почти забыт. Нет, обо мне помнят обыватели и журналисты, но так… не на слуху. Не до меня.

Впрочем, не жалуюсь, чего уж там. Моё появление и без того изменило Историю. Не знаю, насколько сильно, но…

… император, пусть и трижды бывший, жив.

Сторонники монархии предпочли бы видеть его убитым, и желательно – мученически. Самодержец, ухитрившийся за время своего правления растерять сторонников даже среди ярых монархистов, которые не видели Россию иначе как Империей…

… кому он, к дьяволу, сдался?!

А ведь сейчас гражданин Романов не где-то там в эмпиреях, сияющих от нестерпимого блеска гвардейских штыков, золота и помазания на царство, а просто – гражданин. Без цензуры, без оглядки на охранку.

Не человек, а живая дискредитация Идеи! Говорящая задница!

Впрочем…

… чёрт с ним!

Осторожно освободив руку, я встал и оделся. Валери что-то пробормотала во сне, нащупала подушку, обхватила её руками и снова засопела. Прикрыв её одеялом от сквозняков, некоторое время стоял у окна, бездумно глядя на разбушевавшуюся стихию.

Улицы Парижа уже не напоминают филиал владения Тьмы, но ветер по-прежнему силён, да и дождь нет-нет, да и срывается. В такую погоду хорошо сидеть дома…

Наступив в лужицу, натёкшую из переполнившегося кувшина, чертыхнулся и пошёл за ведром и тряпкой. Надо всё-таки искать квартиру… или подождать до восемнадцати? Будет немного проще… Ладно, разберусь!

Прибираясь, наткнулся на письмо от сестёр, валяющееся на столе, и перечитал его, за каким-то чёртом не выпуская тряпку из рук.

– Люба ждёт ребёнка… – вслух проговорил я, тягостно вздыхая. Племенник… или племянница, неважно! Вроде и рад, а вроде… рожать в стране, охваченной Гражданской войной, это…

– А всё-таки родная кровь, – подытожил я меланхолично, – какая ни есть!

Окна и двери распахнуты настежь, но всё равно – жарко, всё равно – лето! По аудитории, жужжа, летает солидный шмель, занимаясь какими-то своими шмелиными делами. Он солиден и основателен, как парижский буржуа, почти столь же наряден, и в отличие от буржуа, не вызывает никакого раздражения.

А за окном – июнь, и ах, какие запахи доносит ветерок в аудиторию! Пряные ароматы цветущих растений, подстригаемой зелени, газолина и парфюма, нагретого солнцем асфальта и внутренней свободы. Париж! Город, восхитительно прекрасный даже летом.

В это время большинство студентов и преподавателей разъезжаются на вакации, но есть и те, для кого учёба и научная деятельность превыше всего. Сорбонна, что тут ещё сказать!

– … если мы углубимся в область экспериментальной психологии, – одухотворённо вещает профессор, – то сможем достоверно установить…

Жужжа, шмель опускается мне на голову и ползает там, ероша волоски. Не сгоняю, пусть его…

Хотя я и не намереваюсь делать психологию своей специальностью, но не мешает несколько систематизировать имеющиеся знания. Полагаю, что в некоторых, очень узких областях этой науки, я могу дать фору всем местным светилам. Другое дело, что такие вещи, как психология бизнеса, которую я учил в другой жизни, хотя и способна помочь мне в делах, то вот в проблемах с головой… увы.

К светилам, будь они даже трижды гениями и отцами-основателями, обращаться опасаюсь. Подозреваю, что с точки зрения канонической психологии, и пожалуй, даже психиатрии, меня сложно назвать полностью здоровым человеком. А эта наука, она нынче такая… карательная.

Краешком коснулся, и этаким холодком повеяло, из подвалов НКВД, Гестапо, Инквизиции и иже с ними. Веет, веет ветром перемен… но как вспомню, что впереди ещё такой передовой способ лечения, как лоботомия, за который получат Нобелевскую премию, так дурно становится.

Вообще, медицинские эксперименты в стиле приснопамятного доктора Менгеле[15], в настоящее время вполне распространенны, и не вызывают особого осуждения. В психиатрии и отчасти психологии тем более.

Поэтому слушаю со всем вниманием, да и профессор не какой-нибудь ноунейм, а Светило мировой величины! Совсем уже старенький, но психолог первоклассный, а уж лектор…

Так будут учить в европейских и американских университетах двадцать первого века, и так, увы, почти не учат в настоящее время. Лёгкость изложения, обилие проверенных медицинских фактов и стремление создать из психологии точную науку, не занимаясь подтасовкой данных, чем грешат многие исследователи.

– … не возводя эмпиризма в безусловный принцип, и допуская метафизику как изыскание конечных причин, не входящее в область точных наук…

Голос сильный, звучный, несмотря на ветхость носителя. Чуть ссутуленный, Теодюль Рибо, опираясь на кафедру, пытается донести до нас всю красоту психологии как науки, всю её многогранность и возможности.

Несмотря на лето, слушателей больше сотни, и тишина… Впрочем, как и всегда! Он не только выдающийся специалист в своей области, но и преподаватель от Бога, способный донести знания так, что они, кажется, укладываются в голове сами собой. А это дорогого стоит!

В моих волосах жужжит шмель… Слушаю профессора, сидя на первом ряду. Давняя привычка, не люблю ничего пропускать!

В дисциплинах, подобной этой, важны бывают не только слова, но и интонация, мимика. Нет, они не несут иной смысловой нагрузки, но позволяют настроиться на одну волну с лектором, понимать его чуть быстрее и глубже.

– Задержитесь, молодой человек, – негромко окликнул меня Рибо после лекции. Киваю согласно и опускаюсь назад на скамью, пропуская галдящий поток студентов, спешащих вон из аудитории.

Задержались немногие, и профессор терпеливо отвечал каждому, очень ёмко и поразительно развёрнуто за самый короткий промежуток времени. Но вот ушли последние…

– Я заметил, – неторопливо сказал Рибо, собирая бумаги в портфель, – вы понимаете психологию глубже и яснее большинства моих студентов, и уж всяко – лучше любого первокурсника.

Едва заметно склоняю голову и жду, что скажет профессор.

– Алекс… верно? – спрашивает он, – Вы из России, я помню. Не хотели бы вы заняться психологией более плотно?

– Простите, профессор… – начал я, но Рибо выставил ладони вперёд.

– Не отказывайтесь! Я понимаю, что чистая наука не для вас, и признаться, не вижу вас психологом. Но вот где-то в сопряжённых областях, в социологии или скажем, в политике, эти знания лишними не будут.

– Я… подумаю, – выдавливаю из себя. В ответ лёгкая улыбка, в которой переплелись мудрость и что-то мальчишеское. Ему, кажется, просто интересно…

… что из меня вообще получится! Кажется, моя бесстрастная физиономия, могущая поспорить выразительностью с кирпичом, для него как открытая книга, притом подчёркнутая в самых важных местах. Профи, что тут скажешь!

На улице меня обволокло пряное парижское лето, наполненное звуками, запахами и цокающими женскими каблучками. Разом вспомнилось, что во Франции погибло до трети молодых мужчин…

Хищные взгляды у женщин, откровенные, голодные. Парижанки и без того не славятся благочестием, а уж теперь-то и подавно! Было бы желание…

… и не было бы Валери…

Но у меня есть девушка, а Париж славится не только лёгкостью нравов, но и сифилисом! Я не так боюсь бушующей в мире эпидемии гриппа, как этой заразы, а местным хоть бы что… привыкли.

Заскочив домой, оставил в мансарде учебники и тетради, переоделся и поспешил на тренировку, озабоченно поглядывая на часы. Но успел! В последнюю минуту, но переоделся и вместе со всеми начал разминку.

– Смотри, – на бегу говорит мне Даниэль, молодой адвокат, – Старик сегодня выполз, сам разминку проводит! К чему бы это?