В Курсель-ле-Шосси нам встретился полк императорской гвардии, который в тот момент собирался выдвигаться из лагеря. Одного взгляда было достаточно, чтобы понять, что гвардейцам ничего не известно о вчерашней катастрофе. Судя по их лицам, у всех было хорошее настроение, и солдаты, распевая песни, сворачивали палатки. Несколько офицеров вышли навстречу, явно собираясь о чем-то нас расспросить, но капитан Отен пришпорил лошадь, и мы, не останавливаясь, пронеслись мимо.

Думаю, если бы мы ответили хотя бы на один вопрос, то до Меца точно не смогли бы добраться.

Лагерь гвардейцев остался позади, но тут случилась неприятность, едва не закончившаяся для меня катастрофой. Началось все с того, что мы догнали длинный обоз, заполонивший всю дорогу, и, чтобы побыстрее его объехать, решили двинуться наперерез через луг. На целине моя лошадь увязала в жирной земле, потом поскользнулась на мокрой траве и рухнула, как подкошенная, а сам я скатился в грязную лужу. Капитан, услышав, как я упал, подъехал ко мне, но я уже был на ногах.

— Вы не поранились?

— Нет, господин капитан, тот, кто участвует в скачках с препятствиями, умеет падать.

И я стал поправлять узду у моей лошади, которая, к счастью, пострадала не более, чем я сам.

— Вы что, занимались скачками с препятствиями? — спросил капитан, впервые удостоив меня взглядом.

Я вскочил в седло, и мы продолжили путь. Единственным результатом моего падения явилось то, что я стал в точности похож на капитана. Глядя на меня, никто не смог бы с уверенностью сказать, кем я был на самом деле: стрелком или гусаром, офицером или солдатом. Теперь мы оба с ног до головы были перемазаны грязью.

В Мец мы въехали через Ворота Немцев[59], и часовой, увидев нас, застыл с открытым ртом. Город только начинал просыпаться и все выглядело совершенно буднично. Едва проснувшиеся буржуа спокойно открывали свои лавки. Еще никто ничего не знал.

Мы перешли на шаг, однако наш вид по-прежнему вызывал всеобщее изумление. Со стороны могло показаться, что какие-то офицеры опять хлебнули через край. Капитан ехал впереди, а я плелся за ним. Мы добрались до площади Наполеона и свернули на улицу Священнослужителей. В гостинице "Европа", в которой размещался штаб, все еще спали.

— Они спят! Видали такое! — воскликнул капитан.

Было воскресенье, шесть часов утра, но в штабе еще никто не знал, что в субботу армия маршала Мак-Магона потерпела в Эльзасе неслыханное поражение, а генерал Фроссар в тот же день был разбит в Форбахе. Эти господа изволили почивать.

К нам вышел офицер связи.

— Извольте сообщить дежурному адъютанту, что я привез важные новости от маршала Мак-Магона.

В особняке, в котором прежде размещалась окружная префектура, царило нервное оживление. Было похоже, что здесь уже знали о катастрофе, случившейся накануне, возможно, пока не всю правду, но по крайней мере часть ее. Разговоры велись на пониженных тонах, все бросали друг на друга вопросительные взгляды и вместо восклицаний лишь вздымали руки. Со стороны могло показаться, что в доме покойник. В действительности так оно и было, только покойником была сама империя.

Рядом с особняком я заметил некоего субъекта в зеленом кафтане с золотым шитьем, и распознал под этим кафтаном своего старого приятеля, служившего при императорском дворе. Я позвал его по имени, но он так и не узнал в перемазанном грязью солдате своего парижского знакомого, и мне пришлось объяснять ему, кто я такой. Наконец приятель узнал меня и предложил спешиться. В тот же момент к нам подошел адъютант.

— Вы привезли известия от герцога Маджентского[60]? — быстро спросил он.

— Да, господин генерал, я явился прямо с поля боя.

— Но это невозможно!

— А вы присмотритесь, видите, в каком состоянии мой мундир.

— Я отведу вас к его величеству.

— Идите за мной, — сказал мне мой приятель, решивший, что я тоже явился с поля боя.

Я машинально подчинился, и вскоре мы оба оказались в большой гостиной.

День давно начался, в гостиной было светло, однако лампы в ней продолжали гореть. Чувствовалось, что работа здесь не прекращалась всю ночь. Несколько офицеров в мундирах с золотыми галунами склонились над столами, другие офицеры сидели в углу и беседовали.

Адъютант постучал в дверь и вошел в соседнее помещение. Пока он отсутствовал, мы оставались в гостиной, где нас сразу окружили офицеры.

— Откуда вы явились, сударь?

— Из Рейсхоффена.

— Где он, этот Рейсхоффен?

— В Эльзасе, неподалеку от Нидербронна.

— А это правда, что маршал проиграл сражение? До нас дошла только смутная информация от генерала Легля.

— Откуда вы явились, сударь?

— Увы, это чистая правда.

— Значит, это разгром?

— Войдите, — сказал адъютант, открывая дверь.

Я, понятно, не пошел за капитаном, но думаю, что, глядя на мое обмундирование, могли бы пригласить и меня. В такую минуту слой грязи и красной пыли, под которым невозможно было разглядеть мой солдатский китель, значил больше, чем расшитый золотом генеральский мундир. К тому же адъютант в сложившихся обстоятельствах так гордился своей бурной деятельностью, что, наверное, пригласил бы целый эскадрон, будь он у него под руками. Похоже, ему казалось, что таким образом и он участвует в сражении.

Присутствующие окружили меня и попытались разговорить. Но я отвечал, что сам ничего не видел и повторил лишь то, что знал. Для генералов и офицеров, которые вообще ничего не знали, и этого было достаточно. Завязался спор. Все осуждали маршала за то, что он ввязался в сражение, и с одобрением говорили о действиях генерала Фроссара, которого застали врасплох. Складывалось впечатление, что быть застигнутым врасплох расценивается как свидетельство воинской доблести. "Он не знал, что пруссаки стянули значительные силы и готовы атаковать, он не думал, что готовится серьезное сражение". Было очевидно, что здесь, в штабе, у генерала много друзей.

Тем временем вновь открылась дверь, из соседнего помещения вышел капитан, а вслед за ним показался император. Он выглядел до того согбенным, бледным и разбитым, что его едва можно было узнать. Волосы у него были всклочены, усы безжизненно обвисли. Никогда еще мутные глаза императора не казались такими потухшими. Он двигался, как старик, или, вернее сказать, как актер, который держит паузу. Это и был наш генералиссимус.

Его сразу окружили находившиеся в гостиной высшие офицеры.

— Положение нельзя считать безнадежным, — медленно проговорил император. — Все еще можно исправить. Я отправляюсь на боевые позиции.

Он жестом показал капитану, что тот свободен, и возвратился в свои покои.

Как только император удалился, все стали молча переглядываться. Но до чего красноречивы были эти взгляды! "Только послушайте, он отправляется на позиции!"

Все вновь принялись расспрашивать капитана.

— Господа, — сказал адъютант, — капитан Отен больше суток не вылезал из седла. Он весь день участвовал в сражении, потом сорок часов мчался к нам и сейчас буквально падает от усталости.

И адъютант увел нас, причем явно не из сочувствия к уставшему капитану, а для того, чтобы мы не сказали чего-нибудь лишнего.

В коридоре нам повстречался какой-то подросток. Оказалось, что это принц империи. Взглянув на наши мундиры, он понял, что мы участвовали в сражении. Принц остановил нас и обратился к капитану:

— Сударь, что происходит?

— Но, ваше высочество… — на ходу оборвал его адъютант.

Бедный мальчик. Нас уверяли, что он и есть наше знамя, ведь его отец племянник Наполеона I, а сам он сын Наполеона III.

Мы расстались с капитаном. Я уселся в седло и, ведя другую лошадь на поводу, отправился назад в свой полк.