В эту ночь меня отправили в караул, и я заступил на пост с твердой уверенностью, что вскоре мне предстоит участвовать в сражении. Ко мне подошел сержант и сказал:

— Д’Арондель, а не хлебнуть ли нам по глоточку? Ведь для нас это будет последняя выпивка на французской территории.

Вскоре в лагере все затихло, но еще долго в ночную тишину время от времени врывался грохот рвущихся вдалеке артиллерийских снарядов. Слышался выстрел, затем два выстрела, после них раздавался мощный залп, от которого замирало сердце, а потом все вновь замолкало. Однако в тишине, пришедшей на смену сумятице дневного гомона, чувствовалась какая-то беспокойная напряженность. В те мгновения, когда душу не раздирали пушечные выстрелы, ее начинало сотрясать от болезненного любопытства, а сознание, казалось, проваливалось в абсолютную пустоту и никак не могло зацепиться за что-нибудь осязаемое. К тому же становилось все темнее, а от этого еще больше усиливалось тревожное состояние. Невозможно было понять, что происходило по ту сторону лесных массивов, и из-за этой неопределенности мне начинало казаться, что душа моя впадает в оцепенение. Одерживала наша армия победу или терпела поражение? Возможно, от нас ждали помощи, а то и спасения, а мы лишь понапрасну ждали, когда раздастся команда: "Галопом марш!"

Наш лагерь был расположен на большом лугу. Перед ним возвышался поросший лесом холм, а позади простиралась слегка изрезанная естественными неровностями равнина. Шоссе, ведущее в Майнц, проходило по территории лагеря и делило его на две части. Неужели так никто и не появится на шоссе и не расскажет о сражении, которое, как нам казалось, происходило не далее, чем в семи или восьми лье от расположения полка? Но мимо лагеря проходили лишь припозднившиеся крестьяне, которые ничего не знали и сами пытались хоть что-то выведать у нас. Они слышали пушечные выстрелы, полагали, что солдаты обязательно должны что-то знать и не хотели верить, когда мы клялись, что нам ничего не известно. Но главное, они никак не могли понять, почему мы целый день простояли на месте и не поспешили туда, где слышались орудийные залпы.

Я первый раз был в ночном карауле, и мне казалось, что время идет невыносимо медленно. Хотелось услышать человеческие голоса, человеческие звуки, но, шагая по мокрой траве то в одну сторону, то в другую, я был вынужден довольствоваться одними лишь криками перепелов и куропаток. На рассвете, когда солнце уже показалось на горизонте, мы услышали стук копыт. Невидимый всадник галопом спускался по склону холма. Через несколько минут со стороны въезда в лагерь раздался глухой звук, словно что-то упало на землю, и в этот же миг мы услышали, как кто-то крикнул:

— Сюда, на помощь!

Мы побежали на крик и увидели лошадь, рухнувшую прямо на шоссе. Рядом с ней стоял офицер, с ног до головы покрытый таким толстым слоем грязи, что невозможно было разглядеть его мундир. Офицер тянул за повод и пытался заставить лошадь подняться на ноги, но все было бесполезно: она уже не подавала признаков жизни.

— Это вы африканские стрелки? — спросил он, взглянув на нас.

— Да, господин офицер.

— Откуда вы прибыли?

— Мы здесь со вчерашнего дня.

— Со вчерашнего дня? О, дурачье! Ведите меня к вашему полковнику.

— Но, господин офицер…

— Быстро, говорю я вам!

В этот момент появился господин де Сен-Нере. Ночью из-за сильного волнения он не сомкнул глаз, а сейчас, услышав, как кто-то несется во весь опор и звук падения лошади, решил посмотреть, что у нас происходит.

— Полковник перед вами, — сказал он.

— Господин полковник, — произнес офицер, — не могли бы вы дать мне лошадь? Мне необходимо срочно прибыть в Мец. Я капитан Отен и служу в штабе.

— Что происходит, капитан?

— Маршал Мак-Магон наголову разбит у Рейсхофена.

— Мы весь день слышали пушечные выстрелы.

— Маршал находится слишком далеко отсюда. Думаю, здесь стреляли не его орудия, а генерала Фроссара, корпус которого в это же самое время вел бой между Саргемином[57] и Фольбахом. Но что там произошло, я не знаю. Я был в составе первого корпуса, мы вели бой с самого утра и потерпели поражение из-за численного превосходства противника.

Господин де Сен-Нере отвел капитана в сторону, и они продолжили разговор вполголоса, так что нам ничего не было слышно.

Мак-Магон разбит, Фроссар разбит. Мы переглядывались, не понимая, как это могло произойти. Это даже нельзя было назвать неожиданностью. Это был гром среди ясного неба. Я же чувствовал себя, как человек, который упал с шестого этажа и теперь ощупывает свое тело, чтобы убедиться, что он еще жив.

Мы стояли и не могли вымолвить ни слова. Полковник и капитан подошли к нам.

— Велите седлать Раскола и Намуну, да побыстрее, — сказал полковник своему ординарцу.

После этого он жестом подозвал меня.

— Д’Арондель, — сказал он мне, — вы отправитесь в Мец вместе с капитаном.

— Но, господин полковник, а если в мое отсутствие начнется бой?

— Вы вернетесь гораздо раньше. Полагаю, вы не будете сожалеть о том, что побывали в Меце.

— Далеко отсюда до Меца? — спросил капитан.

— Тридцать пять километров.

— Надеюсь, что смогу их одолеть. Я уже двадцать четыре часа не вылезаю из седла, а со вчерашнего вечера несся галопом без остановки. Я выехал из Нидерброна в шесть часов. Там мне дали свежую лошадь, а в Биче[58]пришлось ее оставить. Сам не понимаю, как мне удалось переправиться через Вогезы. Каким-то чудом я добрался до Саргемина, где мне дали другую лошадь, ту, что свалилась у вашего лагеря.

— Не хотите ли посидеть в моей палатке, пока седлают лошадей? — спросил полковник.

— Благодарю вас, если я присяду, то встать уже не смогу. Если возможно, я бы перекусил.

Кто-то протянул ему ломоть хлеба и фляжку.

И тут капитана словно прорвало. Не переставая жевать, он стал рассказывать, как проходило сражение, как маршалу удалось занять очень выгодную позицию, как войска, по которым стреляла прусская артиллерия, маневрировали под убийственным огнем противника. Потом он заговорил об атаке 8-го и 9-го кирасирских полков, которые на глазах у противника развернулись в боевой порядок, да так лихо, будто дело происходило на маневрах, а в это время пули стучали по кирасам, словно град по крыше оранжереи.

— Они шли колонной и повзводно развернулись во фронт, — сказал капитан, — потом перешли на рысь, затем пустились в галоп, да так и встретили свою смерть. Никто из них не выжил.

Офицер был перемазан с ног до головы грязью и кровью, глаза его лихорадочно блестели. Он весь пропах порохом, а еще от него исходил какой-то неясный запах кровавой резни. Мы едва не задохнулись от отчаяния, когда он закончил свой страшный рассказ.

— А что полковник Виньоль, — спросил господин де Сен-Нере, беспокоившийся о своем друге, — вы видели его?

— Да, но я точно не знаю, где он находится, я вообще больше ничего не знаю. Я не знаю, жив ли мой отец, командовавший бригадой в составе первой дивизии, не знаю, выжил ли мой брат, лейтенант 3-го полка зуавов. Мне пришлось покинуть их, и с того момента я был способен думать лишь о нашей армии и о Франции. То, что произошло, это большое несчастье, полковник.

К нам подвели лошадей. Мне пришлось помочь офицеру взобраться в седло. Пока капитан стоял на ногах, он выглядел полуживым, но оказавшись в седле, сразу воспрянул.

— Галопом марш! — скомандовал он.

И тут капитана словно прорвало

Мы тронулись. Лошади, которых дал нам господин де Сен-Нере, были великолепны, одна лучше другой, и мчались так, словно участвовали в скачках. Едва проснувшиеся крестьяне стояли, застыв, на пороге своих домов и пытались нас рассмотреть, а мы мчались во весь опор, пролетая на огромной скорости одну деревню за другой.