Мы ходим вокруг опунции

                Колючей такой опунции

                Мы ходим вокруг опунции

                В пять часов утра

                Между действительностью

                И фантазией

                Меж побуждением

                И действием

                Падает Тень.

Т. Элиот, «Полые люди»

Прощание

Ну, давай. Не бойся! Впусти же меня!

Раз, два, три. Бьется.

Распахиваю хлипкую дверь. Влетаю в спальную.

– Нельзя, ребенку сюда никак нельзя! – крохотная баб Шура с тонкой пепельной косой машет коротенькими руками.

Мама в нерешительности смотрит. Бабушка с теткой молчат. Подхожу. Беру за шершавую ладонь. Длинные пальцы – сплошь синие, как плаксивое небо. Грудь-гора. Вздымается тяжело, надрывно. Ухает вниз. Все резче. Все реже.

– Дееед,– протягиваю я.

Открывает глаза. Никакой пелены. Взгляд ясный, счастливый. Пытается улыбнуться, но уголки губ в ответ лишь слегка подрагивают. Смотрит на нас. На меня.

– Успела…-что-то шуршит, шипит в засохшем скривленном рту, выпуская последнее слово…

Он лежит за стеной. В аккуратном деревянном гробу, заботливо обшитым парчой. Зеленой в золотистые жар-птицы. Мы выбирали с мамой. По периметру – кант черным бантиком. К нему приходят. Прощаются. Кладут у лакированных туфлей вонючие букетики с засохшей лавандой и свернутые рубли. А он им улыбается. С закрытыми глазами и подвязанной бинтом челюстью. Раз в час кто-то традиционно причитает. Просит прощение и целует руки, обработанные формалином и сжатые в замок с торчащей свечей. Меняет потухший огарок на новую свечу. Трещит пламя. А за окном – февраль. Двадцать девятое.

Баб Шура не велит оборачиваться. Но я не сдерживаюсь и заглядываю за правое плечо. Бабушка говорила, что тебя никто не придет провожать. С твоим-то характером. А толпа растянулась от самой церкви до первых домов у пригорка. Идут. Молчат. Несут венки, калачи, свечи. Поверх рукавов – платки повязаны. У перекрестка перед кладбищем пономарь трижды окропляет дорогу водой. Батюшка басит. У бабушки больше нет сил идти. Мы с мамой берем ее под руки. Мальчишки открывают ворота кладбища.

Царствие небесное.

Тяжело падают влажные комья на крышку гроба. Исчезают под ними жар-птицы. У изголовья, у креста радуется маленький подснежник. Чудом выжил – лезвие лопаты прошло в сантиметре.

Все. Батюшка крестится. Протягивает руку для поцелуя.

Солнце жарит, как оголтелое. Расстегиваю пальто. Денис подходит и молча обнимает.

Спи спокойно…

Мне ночью совсем не спится. Полная Луна, завершая первый день весны, восстает из-за горизонта. Как раз где-то там, над кладбищем, где ты мирно спишь.

За стеной топот, стук, разговоры. Неужели уедет?

Я верчусь в ледяной постели, подтыкаю под спину пуховое одеяло. Буржуйка уже остыла, а будить маму с бабушкой не хочется. Я так просила, чтобы ты остался. Тысячу раз просила. Но в каждой жизни – ты неприступен.

Луна продолжает шествие, маяча круглыми боками. Натягиваю колючие носки, ныряю в бабушкины тапки из войлока. Подкрадываюсь к окну. Только бы не заскрипела! Нижняя форточка предательски пищит…Фух, вроде никто не проснулся. Прохладный воздух льется в окно, огибая скрюченные ветви старого ореха. Я нащупываю камешки на козырьке. Кидаю их на твой балкон. Цок, скок. Отлетает эхо от бетона. Сколько раз твоя мама грозилась постелить линолеум. Ты выходишь.

– Мне холодно, – мои зубы стучат, ты протягиваешь руки и помогаешь мне перелезть на балкон, – не уезжай, пожалуйста…

Я утыкаюсь в твою грудь. Голую. Гладкую и теплую. Реву.

– Я не хочу уезжать, но не могу. Правда, – ты гладишь меня по волосам, крепче прижимая к груди, – Не плачь, малыш.

Целуешь мои щеки. Слезы. Они соленые? Пробираешься к груди. Трогай, целуй, бери все, только не уезжай.

Вдали на станции гудит товарняк. Твой – следующий. А я не могу оторваться. Вросла в тебя…

– Я приеду на Пасху, ты даже не успеешь соскучиться!

Залаяла собака, разбудив петухов.

Я отогреваю окаменевшие ступни под одеялом. Переваливаясь с ноги на ногу, заходит бабушка. Подкидывает дрова в прожорливую железку. В комнате теплеет, а на душе – мороз.

Ладно. Не хочу смотреть, как к лету он бросит тебя-меня и укатит в штаты. Пусть хоть и в тысячный раз, а боль – все такая же. Спасибо, что меня пустила. Живи на здоровье.

Сердце на мгновение замолкает…

Стук-стук-стук…

Спасение

Стук-постук. Я опять вторгаюсь. Впустишь, родная?

– Тетя Муся, ну пустите ее со мной, по-жа-луй-ста! – канючу я у бирюзовой железной калитки. На ней нарисованы цапли, а за ней, прыгая с ветки на ветку, перекрикиваются индейки.

– Нам еще огород полоть и подвал мыть. Не знаю, если у нее хватит совести, а, Лиза? – тетя Муся сурово смотрит на дочку, вытирая мокрые руки о пропахший чесноком передник.

– А может мы вам завтра прополем? С нас – огород, а вы – подвалом занимайтесь, – я знаю, что она согласится. Тетя Муся добрая, хоть и строгая. Навсегда молодая с угольными завитками волос вокруг загорелого лица.

Повисает пауза. И тетя Муся, конечно, соглашается, но продолжает ворчать, спускаясь в прохладу подвала. Лиза закрывает калитку и мы идем в гору.

– А папа дома?

– Ага, в гараже возится. Ему скоро баллон должны привезти для летней кухни, – Лиза останавливается у дома бабы Паши и оглядывается по сторонам, – Виноград хочешь?

– Не этот! Он придорожный, весь в пыли. Давай у фермы нарвем?

Но Лиза уже вовсю жует, набив рот немытыми ягодами.

– Там нет Лидии, одна Молдова неспелая. Так ты о чем хотела так срочно поговорить?

Мы бредем мимо запустелой фермы. Огибаем разросшееся кладбище. Как ты там, дед?

Вдали за колодцем-аистом виднеется лесополоса. Я украдкой поглядываю на Лизу. Ее лоб покрыла испарина. Отчего такие же как у тети Муси завитушки стали еще мельче и круче. Как же она похожа на мать.

– Тебе Петя пишет?

– Да, но редко. Ленивый он. Вчера звонил, к соседке бегала.

– Ты всегда можешь прийти поговорить ко мне.

– Ага, сейчас, двадцать минут с горы трусцой! Это не для моих габаритов, – Лиза смеется, хлопая себя по солидным бедрам. И черный от винограда рот обнажает неровные зубы, – а…что с Денисом?

– Денис укатил в штаты, ты же знаешь! – я слышу это в сотый раз, но каждый раз злюсь, как в первый.

– И…совсем ничего?

– Нет! – я пинаю почерневшую кожуру от грецкого ореха, и мы заходим в полуразрушенную каменную беседку с фонтаном-родником.

– Пить хочется, – Лиза подставляет тут же висящую железную кружку под тоненькую струйку, – Я все равно не понимаю, как так! А ты не хочешь написать первой?

Хочу! Безумно! Но я не смогу уехать к нему в штаты, потому что у моей мамы скоро случится инфаркт. И я буду ее выхаживать. А потом писать будет слишком поздно.

– Не хочу! В этом нет смысла.

– С чего ты так решила? Я не поверю, что он не скучает.

– Да он наверняка себе уже подружку там завел. И вообще, женится на уродливой жердяйке с большим ранчо, и она нарожает ему киндеров!