– До сих пор, – сказал Мохаммед, – мне казалось, что я не принадлежу этому миру. Теперь каждый день я счастлив.

С Хомом и Масудом Морган научился принимать неизбежное. Все мужчины, которых он любил, в конечном итоге женились. Это нисколько не отменяло того, что было раньше, или того, что, как в случае с Мохаммедом, продолжалось. Поэтому Морган примирился с мыслью о неизбежности их нового положения, пока не произошло нечто, перед чем все его беспокойства оказались ничтожными.

Когда Мохаммед в очередной раз приехал в Александрию, Морган заметил, что его спина выглядит неестественно вогнутой. Но когда он спросил об этом своего друга, тот не смог скрыть раздражения.

– Со мной все нормально, – сказал он. – Просто у меня были проблемы с деньгами. И ничего больше.

Но Морган помнил, как Мохаммед последнее время жаловался на усталость и апатию. Время от времени его лихорадило, потом лихорадка сделалась постоянной, и Морган нисколько не удивился, когда – вскоре после того, как Мохаммед женился, – получил письмо, в котором его друг жаловался, что при кашле у него горлом идет кровь.

Словом, сразу вспыхнувшим в сознании Моргана, было название болезни, унесшей его отца. Лили говорила о ней с уважительным трепетом, и нечто подобное испытывал Морган, когда писал ответное письмо. Писать его оказалось нелегко, зато полученный ответ был предельно лаконичным. Мохаммед понимал, что у него чахотка, хотя доктора и не говорили ему об этом напрямую, боясь огорчить. Болезнь и ее неизбежные последствия его не слишком беспокоили – смерть, как он писал, стала бы для него лучшим средством избавления от этой муки.

Когда Моргана посетило настоящее горе, он вдруг обрел спокойствие. Мягкий в обращении и усердный в деле, он продолжал свою обычную работу, появлялся везде с неизменной улыбкой, но центр его внимания пребывал далеко.

Еще один доктор, оплаченный Морганом, принес ободряющие известия – он полагал, что болезненное состояние было диагностировано вовремя. При достаточном уходе и здоровом образе жизни молодой человек должен справиться с болезнью. Моргану очень хотелось в это верить. И когда в декабре, вскоре после перемирия, он вернулся в Мансурах, ему показалось, что Мохаммед прибавил в весе. Да и настроение его не казалось мрачным. Он воспользовался шансом, предоставляемым экономикой военного времени, а также ссудой от Моргана, чтобы открыть торговлю хлопком, который он покупал в сельской местности, а потом перепродавал дилерам в городе, и работа приносила ему радость и удовольствие.

Да и брак каким-то образом удерживал его в этой жизни. Изменения в нем были очевидными, хотя и недоступными точному определению. Моргану мельком удалось увидеть жену Мохаммеда, Гамилу, очень молодую, хорошенькую, почти девочку, – та покинула комнату, как только Морган вошел. Подобно маленькому лесному существу, она готова была стремглав умчаться при первых признаках опасности. Но с Гамилой Мохаммед казался счастливым, и Морган слышал, как жизнерадостно они смеются, когда его не было с ними, – звук, вызвавший в душе Моргана сложные чувства.

Но могла ли жизнь сложиться иначе? Он хотел своему другу счастья, ради чего самому ему приходилось уходить из его жизни. Со времени последнего визита Моргана в доме произошли изменения: арендатор переехал вниз, освободив более просторный второй этаж – две комнаты, мощеный холл, кухню и ванную. Молодые переехали наверх. Теперь не было нужды спать в одной комнате – у Моргана появилась собственная.

Тем не менее чувство, которое они питали друг к другу, оставалось самым искренним, а может быть, более глубоким и даже обновленным. Жизнь более или менее определилась и устоялась, и, хотя между друзьями неизбежно возникла некая дистанция, появление ее было вполне уместным именно сейчас. Смотреть в будущее с оптимизмом – долг человека, и Моргану при всех сложностях его жизни помогала уверенность в том, что в основе их с Мохаммедом отношений лежит нечто простое и первичное. И в определенном смысле основа таких отношений оставалась неизменной. К нынешнему моменту это оказалось главным событием его жизни, и он был горд подобным обстоятельством. В некоем трудно определимом смысле он вырос и стал мужчиной. В его жизни произошло что-то действительно существенное.

В понимании этого обстоятельства Морган находил утешение все последние два месяца – в противном случае они стали бы непереносимо трудными. Он должен был подготовиться к будущему. Великие события истории, словно странный, ни на что не похожий вихрь, бросили его сюда. И теперь тот же ураган истории должен вернуть его назад, на родину. Морган страшился возвращения. Конечно, он радовался окончанию войны, но подозревал, что мир неузнаваемо изменился и что изменения вряд ли приведут к лучшему. Он многое узнал о том, что произошло в Англии за время его отсутствия, и понял, что страна превратилась в весьма неприятное для проживания местечко: манеры, нравственность, мысли – война изуродовала все, все было проникнуто новым, темным, разлагающим духом.

С другой стороны, как ни сопротивлялся он такому прозрению, Египет оказался ему гораздо ближе, чем он мог помыслить. Трудно было смириться с мыслью, что сюда он уже может никогда не вернуться. Он начал сочинять книгу об Александрии, и в процессе письма город для него обрел новую значимость. Теперь у него появилась история, он зажил собственной жизнью, и немалая ее часть для Моргана была связана с Мохаммедом.

Над книгой еще предстояло работать и работать, но эту часть рукописи он решил взять с собой в Англию. Все остальное останется здесь. Поскольку отъезд был неизбежен, Моргану почти хотелось исчезнуть из Египта без сцен прощания – просто сесть ночью на корабль и раствориться в кромешной тьме.

С Мохаммедом все будет хорошо, думал он. Чахотка, даже если это она, теперь побеждена. Когда Морган приехал в Мансурах в последний раз, его друг пребывал в отличной форме. Радостно было видеть, что здоровье его так поправилось. Он прибавил в весе, уже много недель кровь не шла легкими при кашле, чувство постоянной усталости оставило его.

Все складывалось отлично, и Моргана уже не так, как раньше, беспокоил смех Мохаммеда и его жены, доносившийся из соседней комнаты. Он оставлял своего друга гораздо более обеспеченным, чем тогда, когда они встретились в первый раз и Мохаммед работал простым трамвайным кондуктором, жил почти без денег в съемной квартире и был совершенно одинок.

Хотя, когда они утром на второй день отправились гулять в поля за городом, Мохаммед выглядел печальным. Разве они плохо жили все это время в Египте? И разве Морган не может остаться здесь? Почему он хочет ехать домой? Мохаммед задавал подобные вопросы в своих последних письмах – он знал, как бить по больным точкам.

– Полагаешь, я об этом не думал? – спрашивал Морган. – Я не хочу уезжать, но, боюсь, должен. У меня обязательства. Мать осталась одна.

– Привози свою мать в Египет. Она и мне будет матерью.

– Невозможно, – улыбнулся Морган, но одновременно испытал боль в душе. Как же мало знает Мохаммед о том, как устроена жизнь в Англии! Как бы ему, Моргану, хотелось совместить две жизни и две страны. А может, привезти в Англию Мохаммеда, познакомить с друзьями и родственниками, и пусть думают что хотят? Каким бы облегчением было на все наплевать!

Но Лили он впервые сообщил о своем египетском друге всего две или три недели назад, причем писал с должной осторожностью и мимоходом сообщил о его женитьбе.

– Разве ты не сможешь найти мне работу в Англии? – спрашивал Мохаммед. – Я сразу же приеду.

– Я попытаюсь, – отвечал Морган, и голос его звучал не очень искренне. – Но не думаю, что ты будешь очень счастлив.

– Где бы ты ни нашел работу для меня, я буду тебе благодарность. Даже в Индии. Когда ты поедешь туда в следующий раз, я бы поехал с тобой.

– Возможно, мы так и поступим, – говорил Морган.

Но и эта идея была неосуществимой. Индия – иная жизнь, иная любовь, и Морган не представлял, как сможет привезти туда Мохаммеда.