По пути к себе он заметил – как давно он не видел подобного! – насколько огромное небо простиралось над ним и насколько крупными были звезды, рассыпанные по небосклону. Такого неба не увидишь в Англии, и Морган вновь почувствовал, как далеко он находится от дома.

Все кончено, он был уверен в этом. Он поспешил с соблазнением и все испортил. Мохаммед наверняка находится во власти предрассудков, и то, что Морган поранил его, конечно, окончательно восстановит против него египтянина. Оставалось только извиниться и в дальнейшем держаться на расстоянии.

* * *

Но когда Морган вошел в трамвай и столкнулся с Мохаммедом, от вчерашних тяжелых переживаний не осталось и следа. Мохаммед встретил его улыбкой, а когда публики в трамвае поубавилось, подошел и сел рядом.

– Как ваша рука? – спросил он.

– Ушиб побаливает, но это пройдет. А как ваш глаз?

Мохаммед повернулся, демонстрируя Моргану щеку. При дневном свете царапина все еще была видна, хотя и не очень.

– Мне очень жаль, что я вас поранил, – сказал Морган.

– Ничего страшного, – ответил Мохаммед. – Хотите встретиться в воскресенье в парке Эль-Нузха?

Все выглядело так, будто вчера ничего страшного не произошло. И действительно, согласие между ними уже пустило корни.

В течение последующих недель видеться им приходилось нечасто. У Моргана, из-за того, что он работал длинные смены, свободными оставались два часа, не больше. Когда они встречались на публике, то приезжали на свидание и покидали его по отдельности, и всегда в обычной одежде. Такие предосторожности вряд ли могли предотвратить скандал, заметь их кто-нибудь, но, по крайней мере, они минимизировали возможность того, что кто-то их опознает. Оба ощущали, что нарушают некое фундаментальное правило, отчего Морган испытывал и волнение, и чувство вины. И тем не менее он, когда переживания приобретали особенную остроту, задавал себе вопрос – а что плохого они, собственно, делают? В те немногие минуты, когда они оставались наедине, преступления их были невелики. Иногда они ласкали друг друга, иногда целовались. По какой-то причине такая демонстрация привязанности была для Мохаммеда вполне приемлемой, хотя дальше он не шел. Но то, что можно было счесть самым вопиющим преступлением, заключалось не в самих действиях, а в том, что лежало подспудно, в глубине. Они привязались друг к другу, наслаждались компанией друг друга и говорили друг с другом совершенно открыто, без всякого стеснения и не обращая внимания ни на какие барьеры – вот в чем состоял величайший грех. Никаким чувствам не позволено пересекать границу, разделяющую классы. Привязанность могла разрушить любую иерархию – в этом крылась и опасность, и величайшее удовольствие.

Однажды Морган был тронут до глубины души – Мохаммед принялся критиковать его одежду. Высокомерно взяв Моргана за рукав, египтянин стал поворачивать его так и сяк, чтобы получше рассмотреть, и громко выражал свое неодобрение.

– Знаете, Форстер, – говорил он, – хоть я и беднее вас, но меня никогда нельзя видеть в таком пиджаке. Я не упрекаю вас, нет, скорее хвалю, но меня никогда не видеть… И на вашей шляпе есть дыра, и на ботинке есть дыра, и на носках есть дыра.

Морган был восхищен и взволнован.

– Я исправлюсь, – сказал он.

– Нет-нет. Хорошая одежда есть как заразная болезнь. Мне бы лучше не заботиться об этом и выглядеть как вы, но не в Александрии.

Почему его наставление вызвало в душе Моргана такую бурю радостных переживаний? Потому что Мохаммед был прав. Но еще более правым было тепло чувства, из которого это наставление вырастало. Вот наконец он обрел брата, который любил его и, наставляя, желал, чтобы Морган стал лучше.

Тем не менее нерешенный вопрос полной близости беспокоил его. Моргану позволялось ласкать друга, но, едва его рука вторгалась в заветные пределы, его сразу же останавливали.

– Никогда! Никогда! – твердо говорил Мохаммед.

Отказы пробуждали в душе Моргана чувство стыда, поскольку он начал предполагать в Мохаммеде странную, но чересчур благородную натуру.

Поэтому он был поражен, когда в обычном разговоре между делом Мохаммед поведал, что в прошлом имел интимные отношения с мужчинами.

– Дружба меня возбуждает, – сказал он просто. – Или когда я добрый. Обычно я ничего не делаю, но если человек красивый или я начинаю представлять, то я делаю больше.

И через мгновение добавил:

– Иногда я делал это за деньги.

– Что ты имеешь в виду? – спросил Морган.

– Ты хорошо знать, что я имею в виду. Нет необходимость объяснять. Пожилые мужчины платить за удовольствие. А иногда, если они хотят держать это в секрете, можно легко просить деньги.

– Ты шантажировал их?

– Да, когда был моложе. Но по какой-то причине я начал представлять себя на месте этих людей. И я сказал себе – тебе бы не понравиться, если бы такие вещи делать тебе. И я прекратил.

Морган не мог понять, во сне ли он пребывает, наяву ли. Но, как ни странно, не чувствовал ревности.

Наконец он спросил:

– Тогда почему ты не хочешь со мной?..

Мохаммед отвернулся и сказал тихим голосом:

– О, Форстер, Форстер! Разве ты не понимаешь?

Потом помолчал и продолжил:

– Хочу задать тебе один вопрос. Ты когда-нибудь думать о том, что твое желание заставит тебя познакомиться с трамвайным кондуктором? И разве тебе не кажется это плохо и позорно? Пока отвечать на мой вопрос, ты не должен смотреть на меня.

Морган отвернулся. Наконец он все понял. Мохаммед питал к нему истинное уважение и, вероятно, считал, что физические желания унижают его.

Они лежали рядом, глядя в разные стороны.

– То, что ты трамвайный кондуктор, не имеет для меня никакого значения, – сказал Морган.

– Я нравлюсь тебе потому, что я такой молодой?

– Ты мне нравишься потому, что ты Мохаммед.

* * *

Морган не предавался самообману. Мохаммед не принадлежал к меньшинству, но был открыт самой возможности однополого романа настолько, что сравниться с ним не мог бы ни один из англичан. Но ведь и сам Морган, хотя и обсуждал со своим другом пока лишь вопросы жизни тела, вряд ли испытывал безразличие к романтической стороне отношений. С того самого первого дня в Доме Печали он гораздо острее вспоминал не свое возбуждение, а нежное чувство прикосновения руки Мохаммеда к своей голове в тот момент, когда они мягко опустились на кровать. И действительно, грезя о Мохаммеде, он вспомнил не столько собственные физические желания, которые оставались для него вопросом без ответа, сколько объятия, ласки и поцелуи.

Только теперь Морган понял, что между ними установилось настоящее равенство. Раньше они лишь играли в то, что они равны, крича друг другу через разделявшую их пропасть, что никакой пропасти не существует. Но теперь буквально через кожу своего египетского друга Морган начал понимать, что есть на самом деле египетский мир, совсем непохожий на тот, в котором жил сам. Пока еще очень отдаленно, несовершенно, но осознал, что это значит – быть египтянином, работающим под началом англичан, а также испытывать ярость и унижение, неизбежные при таком положении. Когда пьяный старший сержант английской армии ударил Мохаммеда в челюсть, а взбешенный офицер хлестнул стеком по ноге, Морган почувствовал эти удары своей кожей. И его выводила из себя зарплата, которую получал Мохаммед, – всего-навсего два шиллинга в день, сумма, на которую едва можно было протянуть. А продолжительность рабочего дня, не оставляющая почти никакого времени для отдыха и развлечений!

– И я всегда в плохом настроении, – говорил Мохаммед, – что плохо для моего здоровья.

Несмотря на все это, Мохаммед относился к себе без малейшего снисхождения, и Морган, выходило, жалел его гораздо больше. Но он мало что мог поведать. В конце концов время стояло военное, и это была не Англия, где у Моргана нашлись бы и друзья, и широкие возможности.