– Я хочу увидеться с вами после работы, – сказал Морган. – Вы встретитесь со мной?

Голос, которым ответил Мохаммед, был мягок, но страстен:

– Когда угодно и где вам угодно.

Эти шесть слов ударили Моргана будто обухом. Чувства настолько переполнили его, что он вышел на Сиди-Габир, гораздо раньше своей остановки, и вынужден был в темноте добираться домой пешком.

* * *

С глубочайшим волнением воскресным вечером Морган ждал Мохаммеда в Мазарите. Время от времени он доставал из кармана трамвайный билет, на оборотной стороне которого записал маршрут, с тем чтобы снова и снова перечитывать свои записи. Люди сновали взад и вперед, и лишь после минутного замешательства он понял, что спокойная красивая фигура, стоящая рядом, – это Мохаммед.

Они не узнали друг друга потому, что впервые встретились без формы: Морган надел белый теннисный костюм, по каким-то причинам показавшийся ему наиболее подходящим видом одежды; на египтянине же был черный пиджак, белые фланелевые брюки и парусиновые туфли на резиновой подошве. Еще он надел очки, которые несколько изменили форму его лица. Выйдя из привычного для себя мира, где они познакомились, первые мгновения оба чувствовали странную робость и не знали, куда им пойти. Потом Мохаммед сказал:

– Пойдемте сидеть в парке Чатби.

Когда они тронулись с места, он добавил нервно:

– Я называть его Чатби, потому что он рядом с Чатби. Я дать им имя. Это, может быть, не их имя. Я давать разные вещи имена.

Это оказался всего-навсего муниципальный парк. Хорошее место, тем более что европейцы туда практически не захаживали. Оба тем не менее чувствовали себя неловко. Сначала они притворились, что интересуются розовой Птолемеевой колонной на западной окраине парка и расположенными рядом статуями с львиными головами. Но когда они в последних лучах солнца проходили мимо развалин старой арабской стены, Морган почувствовал неподдельную легкость. Почему жизнь не может быть такой беззаботной и свободной? Если хочешь встретиться с другом, так встречайся! И какое имеет значение то, что он принадлежит к другой расе или другому классу и вас разделяет социальная пропасть?

Но, конечно, это имело некоторое значение, и, когда Морган вынул коробочку тягучих пирожных, которые купил, думая порадовать своего нового друга, Мохаммед вдруг сделался хмурым и подозрительным.

– Я не люблю пирожные, – сказал он, тем не менее откусывая краешек одного. – Сколько вы за них заплатили?

– Я правда не помню.

– Нет? Сколько веков назад вы их купить?

– Да какая разница, сколько я заплатил? – удивился Морган.

– Потому что в следующий раз вы заставить меня платить столько же.

– Есть греческая пословица, которую вы должны знать, – сказал Морган. – «То, что принадлежит другу, принадлежит и мне». Я думаю, это правильно.

– Я думать не так. Я имею много друзей, но что принадлежать им, то принадлежать им. Ты не можешь иметь все.

– Вы сегодня сердиты.

– Нет, не сердиты. Я только отличаться от вас. Вы – джентльмен. А посмотрите на меня. Сын мясника…

Его голос умолк. Почти стемнело. Когда они сели на скамейку на берегу пруда, Мохаммед весьма серьезным голосом сказал Моргану:

– И я еще так молод.

К этому моменту Морган отчетливо осознал, и осознал почти с благодарностью, что Мохаммед пребывает в плену страха. Да не так уж они и отличаются друг от друга. Сын мясника и джентльмен – оба были людьми, и оба переживали страх, и оба наслаждались теплым вечером.

– Вы тоже джентльмен, – сказал Морган. – Только совсем юный.

Мохаммед улыбнулся. Нужные слова наконец были произнесены, и разговор сразу принял более естественный характер. Все последние дни, пока они виделись в трамвае, Морган пребывал в плену страсти. Но сегодня все было иначе – он восхищался поведением своего друга и тем, как тот говорит. Страсть вытеснила интерес; они сидели сблизившись и повернувшись друг к другу.

Потом, похоже, Мохаммед принял решение и неожиданно сказал:

– Вы хотеть посмотреть мой Дом Печали? Это будет ужасно.

Морган натужно рассмеялся – скорее спазм, чем проявление радости.

– Очень хочу, – произнес он.

Всю поездку в трамвае Мохаммед пребывал в радостном настроении, раздавая пассажирам тягучие пирожные и шутя. Но в узких грязных улицах Баргоса, в районе собственного дома, он притих. Дом Печали оказался обычной комнатой, почти что пустой, где имелось только самое необходимое – кровать и деревянный сундук. Лампа отбрасывала на стены колеблющиеся тени. Мохаммед обеспокоенно смотрел на своего гостя, но тот радостно улыбался.

– Не вижу я здесь печали, – сказал Морган.

– Я думаю, вы лжете.

– Что вы сказали мне тогда в трамвае? Немножко лжи…

– …в жизни необходимо? – продолжил Мохаммед. – Да, прошу вас, садитесь.

Они сели на кровать. Мохаммед достал тарелку с финиками и хлебом и поставил между собой и Морганом. Пока они ели и болтали, Мохаммед заметно успокоился. Вопросы в их беседе поступали в основном с английской стороны, но ответы стали более полными и менее сдержанными. Морган узнал, что Мохаммеду восемнадцать лет, но его родители не владели грамотой, а потому дата рождения так и не была записана. Английский язык он учил в школе американской миссии. Родители продолжали жить там, где он родился, в городе Мансурах в дельте Нила. Он тепло говорил о матери и брате, но не скрывал своей нелюбви к отцу, как, впрочем, и к его новой жене и новой семье.

– Я всегда ел отдельно, жил отдельно и думал отдельно, – говорил Мохаммад. – Возможно, я не сын своего отца.

Морган улыбнулся.

– Возможно, ты прав, – сказал он. – Но со временем поймешь по своему лицу, копирует ли оно лицо отца.

– Гм, наверное. Но я не считаю правила полезными. С людьми – сплошные исключения из правил, как и с английской грамматикой.

Морган был очарован эксцентричностью речей Мохаммеда. Их странность не только заставляла его собственный язык звучать иначе, но и по-новому освещала личность говорящего. Морган начал смотреть на Мохаммеда другими глазами. Он не ожидал встретить в нем ум, юмор, а также искренность, которая теперь становилась все очевиднее.

– Я кое-что вам сказать, – произнес Мохаммед. – До этого минуты я не доверять вам. Но я изменил свое мнение. Я хочу показать вам все.

Он вскочил с постели, открыл деревянный сундук и принялся доставать свои вещи – одну за одной. Раскладывая на постели, он называл их, причем голос юноши звучал почти сердито.

– Мой записная книжка, – говорил он, – мой ручка. Мой Библия, хотя я не следовать религии больше. Мой отец говорить, что это стыдно не следовать религии, в которой ты воспитался, но я не отказаться по такой глупый причина. Я просто не нравиться христианство. А это мой одежда. Немного их. Это моя кондуктора значок, которую вы видеть много раз. Это мой иголка и нитка. А это губная помада.

Он наклонил сундук, чтобы показать Моргану, что он пуст.

– Не так много, но весь чистое, – сказал он с вызовом. – Теперь я показать вам все, что есть.

* * *

Только в конце их второй встречи, произошедшей через несколько недель, Мохаммед сказал при расставании:

– Я иметь честь спросить ваше имя.

– Эдвард Морган Форстер.

– Форстер, – повторил Мохаммед. – Я рад познакомиться с вами.

С того момента Мохаммед звал его по фамилии. Поначалу это казалось Моргану недопустимой вольностью, и он чувствовал себя едва ли не обиженным. Но потом решил, что это своеобразный знак равенства между ними, и порадовался такому обстоятельству.

До сей поры отношения между двумя мужчинами следовали обычному сценарию. Грубое физическое влечение скрывалось под сдержанностью, и существовала опасность, что их встречи так и останутся вполне респектабельными.

Но Моргана все более терзали эротические фантазии, разрушающие нормальную работу его рассудка. Он хотел жить так, как один из молодых людей в стихотворении Кавафиса, потворствовавший своим страстям без малейшего чувства вины. Он был очень далек от вещей и людей, которые действительно имели значение, на самом краю мира, где не имелось никого, кто мог бы обо всем рассказать матери или устроить скандал. И, если он ничего не сделает, его дружба с Мохаммедом так и останется навеки замороженной между правилами хорошего тона и страхом.