Вот еще одна тема, близкая его сердцу. Он полагал, что одежда, как и многие другие социальные условности, скрывает то, что было вполне естественным и прекрасным в человеке. С нотой отчаяния в голосе Морган повторил:

– Я хотел бы искупаться в другой раз, а сейчас мне было бы интересно осмотреть дом и окрестности.

Все вокруг дома было большей частью предоставлено само себе, кроме огорода, спланированного в таких же геометрических формах, как и дом. Но истинно очаровательным оказался вид на долину, окруженную холмами и покрытую кустарником и цветами. В какой-то момент их прогулки нагнал Джордж, заправлявший на ходу рубашку в брюки. Карпентер говорил о том, что Миллторп является для него неким утопическим образом возвращения человека к природе, в то время как его особый друг сперва бросал на Моргана взгляды украдкой, а потом понимающе подмигнул.

Морган смутился, но совсем чуть-чуть. Он знал, что люди в этом доме вели себя не так, как в других местах. Карпентер и его поклонники пытались жить, исходя из революционных норм жизни, отрицающих нормальные правила поведения. Со стороны подобное могло казаться абсурдным, даже пугающим, но, оказавшись вблизи, Морган ощутил, что главным чувством в этом доме была доброта – самая человечная и непосредственная. Удивительно, насколько всеобъемлющим могло быть это простое чувство!

Оно пронизывало собой все то время, что Морган провел в доме Карпентера. Когда они гуляли вокруг дома, и потом, сидя в кухне и наблюдая, как Джордж готовит ланч, Морган думал про себя: «А почему бы и нет? Почему бы не жить так, как живут они?» Тончайший покров отделял его собственную жизнь от альтернативного взгляда на то, что существует и должно существовать в этом мире.

Не было причин, по которым он не мог бы освободиться от покрова, сбросить его. Правда, оставалась Лили. Он представил лицо матери, когда он скажет ей, что собирается отказаться от мяса и алкоголя, жить дарами земли и мастерить сандалии. Не говоря уже о гомогенной любви. Покров действительно был тонок, но в некоторых случаях он казался и вовсе неподъемным. Хотя Карпентер с этим вряд ли согласится. Он сам происходил из почтенной семьи, принадлежавшей в Брайтоне к высшим слоям среднего класса, учился в Кембридже и даже изучал теологию, но потом забросил и религию, и академическую жизнь вообще.

Такая жизнь не для всех. Голди как-то пытался в молодости жить в соответствии с подобными нормами – некоторое время он провел на ферме, среди рабочих, где пробовал реализовать на практике свою новую философию, но для него это обернулось катастрофическими последствиями. Голди мог обрести свое место в жизни только как мыслитель. Для некоторых людей, и для Моргана в их числе, единственной возможной жизнью была жизнь сознания. И что же в этом плохого? Карпентер сам, учась в Кембридже, находился под влиянием теолога и христианского социалиста Ф.Д. Мориса. Именно Морис начал практику чтения лекций за пределами университета, впоследствии вместе с отцом Голди став основателем Лондонского колледжа для рабочих. Морган и некоторые из его друзей преподавали там, на долгие годы установив добрые отношения с людьми из низших классов.

За ланчем они немного поговорили о Морисе. Карпентер самым забавным образом изображал этого великого человека, прикрывая глаза, похлопывая себя пальцами по щекам и высказывая его мысли в некоем хаотично-бессвязном порядке. Тем не менее мысли пережили десятилетия и, вероятно, стали причиной появления и этого дома, и того образа жизни, которому подчинил себя Карпентер. Морис верил в силу личных взаимоотношений, в силу связующей людей любви, начиная с семьи и заканчивая обществом. И где эта сила проявлялась более очевидно, чем здесь, в комнате, где Джордж, молодой рабочий из шеффилдских трущоб, придвинув свой стул к стулу своего возлюбленного, ласково гладил его по волосам?

Только соединять! Пропасть, разделяющая людей, исчезла для тех, кто согласился не обращать на нее внимания. Принадлежность к определенному сословию, возраст и воспитание отброшены одним жестом, в котором сквозит человеческая привязанность. Бог есть любовь. На мгновение эта картина оказалась тождественной самой жизни. Возможно, многое из того, чем жил Карпентер, лежало за пределами возможностей Моргана. Он не смог бы существовать в этой простой и грубой обстановке. Но сидеть рядом с человеком из совершенно чуждой социальной среды, мягко касаться его и не видеть в этом ничего плохого – разве так уж невозможно? Морган желал этого, он знал, что способен на решительный поступок – стоит лишь сделать выбор, и выбор вдруг окажется таким очевидным и нетрудным.

Потом Джордж отодвинул свой стул и принялся убирать тарелки со стола. Подошла уже середина дня, и Моргану нужно было к вечеру вернуться в Хэррогейт. Но из чувства вежливости он захотел помочь Джорджу. Он никогда не носил посуду, непривычным казался для него и таинственный полумрак кухни – это была не его часть дома. Поискав глазами чистую поверхность, на которую можно было бы поставить тарелки, он вдруг почувствовал, что сзади стоит Джордж, и услышал взволнованное прерывистое дыхание.

– Сюда? – спросил он. – Оставить здесь?

– Дайте посмотреть. Да, здесь хорошо. Поставьте сюда.

Морган поставил тарелки и остался стоять, не двигаясь. Звук дыхания был так близок, что, казалось, исходил от него самого. И вдруг он осознал, что это действительно его дыхание.

– О! – произнес он удивленно.

И испугался – совсем немного.

Потому что Джордж прикоснулся к нему.

Просто тронул рукой ложбинку внизу спины. Прикосновение так много говорило, хотя пальцы не двигались. Может быть, дело было в беседе, которую они вели за ланчем, или же в мыслях, что посетили его тогда, но в прикосновении присутствовало нечто, нарушающее все и всяческие границы. Нечто исходило от его руки, передавалось через ладонь – презумпция равенства, а возможно, и обладания, что было еще опаснее. Да, вероятно, именно так чувствует себя тот, к кому прикасается любовник. Морган ощущал жар руки, властную уверенность ее прикосновения. Затем рука скользнула ниже, прошлась по ягодицам и замерла чуть выше, у основания позвоночника.

Морган был ошеломлен. Что-то необычное происходило с ним. Он словно покинул кухню, но вместе с тем покинул и собственное тело. Его сознание оставило предназначенное ему место и ринулось глубоко внутрь его «я», туда, где хранилась память о сегодняшних событиях. Но теперь они выглядели совсем по-другому и распределялись в иной последовательности.

– Да, – сказал Джордж. – Все правильно, сюда.

Снаружи раздался голос Карпентера, и рука исчезла. Не так уж долго она там и пробыла, но по пути в Тотли, на станцию, через длинные послеполуденные тени, вытянувшиеся вдоль дороги, Морган напряженно размышлял. Он выстраивал сюжет, форму, вытеснившую в его сознании то, что оказалось безнадежно лживым и слишком простым. Теперь у него есть история – новая история! Позднее он решит, что она явилась ему сразу и целиком, войдя в его существо через точку, которой касалась рука Джорджа. Но, по сути, это прикосновение только подтолкнуло его к созданию истории, которую он сложил в поезде, увязывая разрозненные части. Они валялись вокруг него, как обломки разбитой статуи, и что-то должно было случиться, чтобы фрагменты вновь слились в единое целое.

Когда Морган вернулся в Хэррогейт, он извинился перед Лили и прямиком направился в свою комнату. От стряпни Джорджа разболелся желудок, но он сел перед стопкой бумаги, взял перо и принялся быстро писать, время от времени выходя в туалет.

* * *

Одна книга вытеснила другую. Индийский роман был заброшен. Вместо этого Морган писал о том, что значит принадлежать к меньшинству. История однополой любви! Всю свою жизнь он вынужден был придумывать что-то совершенно иное – сводить и разводить женщин и мужчин, – хотя втайне мечтал говорить только о самом себе. Теперь же случайное прикосновение к основанию позвоночника высвободило другое, глубоко запрятанное повествование. Мгновенно, словно освещенную вспышкой молнии, Морган узрел всю последовательность событий, в центре которых стояли три персонажа.