— Ладно, извини, что такой тупой, — сказал я. — Может быть, со временем начну соображать быстрее. Кстати, зачем ты солгала маме, что я твой сокурсник?

— А как иначе? — удивилась Полина. — Думаешь, она согласилась бы пригласить тебя в гости, если ты — никто?

Вот так. Значит, я — никто. Нечего было и соваться к ним в дом, думал я, выходя из подъезда во двор. Я посмотрел наверх и отыскал ее балкон на четвертом этаже. Она помахала мне рукой, а я сделал вид, что не вижу, и зашагал прочь. От Измайлова до Останкина — час езды, и мне хватало до начала комендантского часа. И я уже почти доехал до ВДНХ, но вдруг меня как будто кто в бок толкнул, я выскочил из вагона как сумасшедший, пересел в другой поезд и поехал обратно. Что-то меня заставило так поступить, а что — пусть доискиваются психиатры. Пока я сидел там, за столом, и ждал Полину, кто-то из гостей сказал, что в нашем поколении исчез дух романтики, что мы только ходим по земле и ищем под ногами доллары. Что ж, поглядим.

Мне повезло — патрулей не было, когда я бежал к дому Полины. Я завернул во двор и посмотрел на ее балкон. В окнах было темно, значит, все спят. Пожарная лестница располагалась на углу дома, а ее балкон был крайний, и чтобы перебраться на него, надо было пройти по карнизу метров пять. Немного. Но если учесть, что ширина карниза сантиметров двадцать, а высота — четвертый этаж, то… Я представил себя распростертым под ее балконом и как она огорченно бросает на мой холодный труп цветы из горшка. Подпрыгнув, я ухватился за нижнюю перекладину пожарной лестницы, подтянулся и полез вверх. Добравшись до четвертого этажа, я остановился и передохнул. Потом осторожно ступил на карниз. Передвигаться по нему можно было только на пятках, стоя вплотную спиной к стене. Я представил, во что превратится моя куртка от этой кирпичной болезни. А голова от болезни асфальтовой, если полечу вниз. Я оторвал руки от перекладины и замер. Потом сделал шаг. Еще один. До лестницы уже не дотянуться, до балкона тоже. Главное — не смотреть вниз. Ладони вспотели, и мне показалось, что ноги словно онемели. Не подведите, миленькие! — взмолился я и сделал еще несколько коротких шагов. Я вытянул правую руку, чтобы нащупать перила балкона, но их не было. Это было ошибкой. Я слишком рано изменил позу и начал терять равновесие. Плечи стали клониться вперед, а я еще сдуру опустил голову и почувствовал, что заваливаюсь. Оставалось только одно — еще шаг и прыгать к балкону. Так я и сделал. И, слава Богу, он оказался рядом. Я схватился за его перила обеими руками и перелез. Тут на меня напала трясучка, и я еле закурил, чтобы успокоиться. Ну вот, сказал я себе, Шекспир, второй акт, Ромео в доме Капулетти. Где же Джульетта? Я тихонько постучал в балконное стекло. Мне послышалось, что кто-то идет по комнате, колыхнулась штора. Полина увидела меня и испуганно вскрикнула. Потом открыла балконную дверь и посторонилась.

— Тихо! — шепнула она. — Сумасшедший! Как ты залез на балкон?

— Молча… — Я обнял ее и поцеловал.

Она была в белой ночной рубашке, с распущенными волосами, с золотым крестиком на груди. А глаза даже сквозь ночную темноту горели синим огнем. И еще было очень жарко, и ей, и мне. Температура у меня подскочила, наверно, до сорока градусов, как при гриппе, потому что комната, все предметы, ее лицо поплыли перед глазами, а горло пересохло.

— Ненормальный, — повторяла она, прижавшись ко мне. — Ты соображаешь, что мы делаем?

— Нет, — признался я. — Если мы бредим, то оба.

Как сохранить разум, который только мешал нам обоим? Любовь и разум — два полюса жизни, они никогда не сойдутся вместе. Но они, как два зверя, будут преследовать друг друга, пока один не убьет другого. Я не помню, что говорил Полине и что она отвечала мне, а может, и не было этих слов, а лишь бессвязный шепот, и немой вопрос, и согласный взгляд, и ночные тени в борьбе. Мы бросили на пол все лишнее, а лишним оказалось все, что связывало нас с другими людьми и прошлым. Вот так останавливается время в часах, а сорванный стоп-краном поезд летит под откос. В ночной, ощерившейся ОМОНом Москве, под взрывные хлопки и пощечины комендантского часа, на крови и печали, среди хрипов и проклятий, надежды и отчаяния, веры и ненависти, окружавших нас, два человека любили друг друга, восходя из бездны к вершине света. И нам казалось, что мы единственные в этом проклятом городе, которые познали любовь.

Не знаю почему, но в эти мгновения мне вдруг открылось многое из того, что раньше было сокрыто от глаз, словно кто-то могущественный сбросил с них пелену. Так бывает, когда ты идешь по темной комнате и натыкаешься на предметы, а потом включается свет и ты видишь, что они из себя представляют и где можно было бы пройти. Мне открылась моя жизнь, очищенная от всего, и даже край будущего. Странно, но это было так.

Внезапно наступила тишина, и мы оба ощутили ее неуклюжее присутствие.

— Как ты выйдешь отсюда? — шепотом спросила Полина.

— Так же, как вошел. — Наши голоса сливались в один, и где теперь был чей?

Я прошептал ей ее волшебную фразу, а она повторила ее мне.

— Рано утром я выпущу тебя через дверь, — произнесла она потом. — Пока родители спят.

— Слышишь, по-моему, это скребется кот.

— Негодник, он разбудит весь дом. Чувствует, что здесь чужой.

— Разве я чужой тебе?

— Нет, конечно. Ты свалился на мою голову, как сугроб снега с крыши.

— А ты в меня вонзилась, как заноза.

Мы оба засмеялись. А кот продолжал рваться в комнату.

— Может, впустим?

— Ни в коем случае. Проболтается.

Мы лежали рядом, обнявшись, и нам мало было любить друг друга, хотелось погрузиться в нежность и ласку, раствориться в ней, исчезнуть навсегда. Чем больше дышишь любимым человеком, тем глубже уходишь под воду, в неведомый мир.

— Знаешь, — сказала вдруг Полина, — ведь у меня есть жених. Если я тебе о нем расскажу, ты упадешь.

— Падать уже некуда, — произнес я, поскольку мы лежали на ковре. — Разве что из окна. Настоящий жених?

— Ну да. — Полина уткнулась мне в плечо. — Ему сорок лет. Он занимает высокий пост в правительстве, а сам контр-адмирал. Холостяк, всю жизнь живет с мамочкой, она его из рук не выпускает. Надарил мне кучу подарков, платья разные… Но его мамочка настроена против меня.

— Где же ты с ним познакомилась?

— На одном приеме в посольстве. У него есть коллекция старинного оружия, там любой кинжал целого «мерседеса» стоит, представляешь?

— А твои родители что говорят?

— Он им по вкусу, — сказала она так, словно речь шла о куске торта.

Я представил себе облитого кремом адмирала, с лампасами из клюквенного желе и шоколадками вместо глаз.

— Выбрось его из головы, — попросил я. Но кто-то будто уже вошел в комнату и тихо сел в уголке на стул. Пока в уголке. Поблескивая кортиком. — у тебя, наверное, чемодан поклонников?

— С детства прохода не дают, — скромно шепнула она. — Ты тоже должен нравиться девушкам. Многие из них позавидовали бы твоим ресницам.

— А кто был первый?

— Один парень в школе.

Я не стал уточнять, в каком классе, зачем? Теперь это в порядке вещей, и никто никакой трагедии из случившегося не делает. Сейчас детям со всех сторон чуть не насильно пихают секс: смотри! ешь! Хоть подавись, а глотай. Иначе будешь выглядеть белой вороной и тебя заклюют. А если в компании сверстников признаешься, что еще девственник, то начнут пальцем у виска крутить. Сам видел такую передачу по телевизору, когда весь бывший пионерско-комсомольский актив и оба ведущих навалились на одного бедного старомодного малого. Упрекали, как это ему не совестно сохранять чистоту? И не враг ли он народа в таком случае? Но тут я представил, что кто-то так же начнет просвещать и сексуально экспериментировать с Леночкой, и у меня сжалось сердце, словно от предчувствия беды. И мне показалось, что беда, невидимая и страшная, окружает нас повсюду: меня, Леночку, Полину, родителей, в Твери и в Москве, на улице и в квартире, на лестничной клетке, прячется за балконной дверью, в экране телевизора, в ящике стола и в кармане пальто, и спасения от нее нет. Всех рано или поздно ждет смерть, но кто-то еще не знает, что она уже стоит на пороге. Во благо или в наказание? Я смотрел на Полину, на ее прекрасное лицо с закрытыми глазами, а к горлу подкатывал какой-то ком, будто в нем скопилась вселенская горечь, и мне почему-то хотелось плакать.