– Чего затих? Скидывай ботинки, шагай в уборную мыться.

Распахнула двери, и я покорился. Над умывальником висело овальное зеркало. Глянул в него и ахнул. Нос раздулся, кровь запеклась бордовой коркой, волосы вздыбились слипшимися от пота кусками. На пыльной рубахе тонкой струйкой тянулся след моей встречи с Зуриком и Кахой.

На штаны я даже глядеть не стал. Выдохнул. Включил медный кран, и он зачирикал холодной водой. Я набрал её в ладони и брызнул в лицо, а потом еще, и еще раз, пока щеки не перестали чувствовать слезы.

Обернулся на звук шагов. В дверях стояла Нино. Через одну руку перекинула полотенце и какие-то вещи, в другой держала чайник:

– Горячая вода здесь. Не успела остыть мадлоба Гмерти. Тебя ждала, наверное. Ну-ка, вот в тазу разведи, чтобы хоть немного тепла было. Вот так, не спеши, милый, не обожгись. Освежись, накинь эти вещи, а свои неси мне.

Сказала и ушла, а я принялся мыться. Вода была приятной. В горячие, сухие дни такая едва уловимая, теплота только в радость, как будто в реку нырнул. Не жарко и не холодно. Я сел в наполненный таз, намылил шею и уши, потянулся. Так мне хорошо стало, так свободно и спокойно. Не хотелось никуда выходить, вот бы сидел и сидел всю жизнь в этом тазу.

Я смыл остатки мыльной пены и нырнул в полотенце. Оно было мягким и пахло какой-то терпкой травой и свежим ветром. Я укутался, а затем стал растираться. Накинул вещи, что принесла тётя Нино. Рубаха и штаны были большими и хрустящими от крахмала. Я закатал рукава, сгреб в охапку свой пыльный нарядец и зашлепал босиком по чистым, деревянным половицам.

Нино обернулась на скрип половицы и позвала глухим голосом из комнаты:

– Иди сюда, важишвили, поешь, милый, а то в животе концерт зазвучит снова.

Она подошла ко мне, взяла из рук вещи и пригласила к столу. Меня уже ждала дымящаяся тарелка с харчо, густо посыпанным кинзой. На разделочной доске лежали пури, бадриджани с грецким орехом и сулугуни. В овальной пиале дымилось, щекотало ароматами лобио из красной фасоли и перца. От таких чудес и голода закружилась голова.

Я часто слышал эти запахи жгучей и пряной кухни Грузии. Лакомился урывками. И вот теперь они принадлежали только мне. Я жадно, без стеснения, накинулся на острый суп, он жег губы жирным и горячим бульоном, а я макал в него пури. Обо всем забыл, опомнился лишь тогда, когда услышал смех Нино:

– Геамот, сынок! Люблю тех, кто есть с аппетитом. Я тебе еще баклажан положу. Мой Георгий тоже ест в удовольствие. Сегодня у него праздник. День ангела. Вот я и наготовила все, что он любит. Ешь, милый за его здоровье!

Я облизнул губы и ответил зачем-то:

– А мне сегодня 10 лет исполнилось.

Нино закончила штопать штаны. Положила их на колени, глянула на меня, улыбнулась, на глазах показались слезы:

– Расти счастливым, сынок. Бог и родители тебе жизнь подарили. Будь благословен, милый. Помни свое десятилетие. Мужчиной стал.

Она смахнула слезы широкой ладонью, а я зачем-то встал из-за стола, не зная, как поступить. Хотел подойти и обнять Нино, но боялся, что она может рассердится.

Мать точно бы рассердилась.

К чему эти телячьи нежности, самом деле.

Тётя Нино улыбнулась глазами, протянула руки, и я потянулся в ответ. Она крепко прижала меня к себе, вздохнула и я почувствовал запах ее волос. Они пахли кукурузным хлебом. Нино коснулась сухими губами моей щеки и сказала:

– Рубаха и штаны как новенькие. Мать ничего не заметит.

Я стянул с себя чужую одежду, спросил:

– Это вещи вашего Георгия?

Она кивнула:

– Наверное, уже малы ему будут. Он теперь мужчина, на шесть лет повзрослел.

Я примерил штаны, сглотнул:

– Вы верите, что он вернется?

– Я знаю, милый.

– Все тётки считаю вас чудной, странной.

– Плевать мне на них.

– Меня тоже считают странным. Выродком и грузинским сыном.

– Никого не слушай, себя слушай. Сердце у тебя солнечное, Лев. Будь тем, кем хочешь, кем желаешь, а не тем, кем тебя другие считают.

– А если я не знаю, кто я, то кем же мне быть?

– Собой милый, таким, как сейчас. Ты замечательный.

Я глянул на стену. Два мужских портрета слушали наш разговор. Нино обратилась к ним:

– Это Лев. Он к нам теперь ходить будет. Будешь ведь, мальчик?

Я пожал плечами:

– А можно?

– Я тебе ключ дам. Когда тяжело станет, даже если меня не будет, – зайди. В кладовке висит чурчхелла. Сыр, пури, кинза всегда имеются на кухне. Есть и книги.

А если я дома буду, еще лучше. На крыше не прячься больше, там опасно. Всегда за тебя переживаю.

Я и в самом деле частенько пропадал на крыше. Там отсиживался, чтобы избежать ремня и гречки, когда мать была не в духе.

Нино протянула резной ключ. Я не решался взять, но она прикрыла глаза и качнула головой:

– Это будет нашим секретом.

– А можно я ключ за кирпич спрячу между этажами? Никто не найдет.

– Так и сделай.

С того дня я буквально пропадал в доме тети Нино. Она меня как будто всегда ждала. Оставляла еду на столе в гостиной, закрыв тарелку полотенцем и сверху клала записку: “Вначале мой руки, потом ешь, Лев!”

И я ел, мыл посуду, иногда засыпал сидя на кресле, ожидая ее. Отец был все время в полетах, а когда возвращался, валился от усталости. Мать моего отсутствия и вовсе не замечала, только говорила: “Опять завеешься до вечера? За что ты мне достался, непутевый?”

Но Славка заметил, что я сдружился с Нино, рассказал матери, на меня поглядывая. Она лишь рукой махнула: “Два сапога пара. Притянулись же!”

Только я продолжал таится, как будто боялся, что квартира Нино, вместе с ней, однажды исчезнет из нашего дома. Тогда и я исчез бы, наверное. Да и рассказывать о наших с Нино разговорах, теплом смехе, песнях и всяких обычных, но таких важных для меня вещах никому не желал. Как будто это было чем-то настоящим, а настоящее хочется охранять от чужих глаз. Беречь.

Со временем все в округе узнали о нашей с Нино дружбе. Шила в мешке не утаить. Глядели, но ничего не говорили. Казалось, точно мы две белые вороны в этом мире, суженном до военного городка.

От меня даже, как будто, отстали сплетники. Словно, страх перед Нино и на меня распространился, накрыл защитным плащом.

Мне только того и надо было, чтобы все оставили в покое.

В квартире тети Нино я всегда чувствовал свободу и внутренний покой. Читал книги, мылся в тазу, дремал, фантазировал, рисовал. Много думал. Мне было важно понять кем же, на самом деле, являюсь.

Я нуждался в Нино. По-настоящему, до сжимания сердца, до нежности в груди ждал наших встреч. Но я знал, что ее сын – Георгий. А чьим сыном был я? Почему меня так упорно не желали хотя бы пытаться полюбить родители?

Однажды я отыскал дома в сундуке выцвевшую, желтовато-серую фотографию деда Тараса. Он и в правду чем-то напоминал меня. Во всяком случае, тогда мне так показалось.

Значит, во мне была кровь деда. Вот этого, не известного мне, но похожего человека. Родственника.

Нино говорила, что род всегда бережёт своих. Значит, дед меня берег.