Иногда именно так и случалось.

Дядя Жора выходил и говорил, чтобы я часок-другой погулял еще. От внезапной радости я устремлялся по бесконечной лестнице к зданию тбилисского цирка. Он был похож на чудесный каменный шатер. Я вдыхал воздух счастья, смотрел вниз и чувствовал себя свободным. Даже сутулиться переставал, как будто отныне я бесстрашный канатоходец, парящий над замершим миром.

Но потом лестница спускала меня вниз, и мы отправлялись обратно, в реальность Вазиани. Магия и свобода оставались в розовой дымке, что повисала над городом.

Я снова возвращался во двор, в школу, где наши и грузинки судачили о моем происхождении.

Слушать это было невыносимо, и я представлял, что меня в роддоме перепутала медсестра, потому я и оказался в семье Петровых. Но вдруг, спустя годы, отыскалась та самая настоящая семья. Я старательно выдумывал, как это случилось.

Например, медсестру замучила совесть, и она сообщила о подмене моим настоящим родителям. Они бросили все дела, отправились забирать меня. Куда только девать того, другого, что рос у них вместо меня? Да неважно, уж пусть бы оставался с нами.

Неважно и кем бы оказались они, мои настоящие родители, грузинами, евреями, русскими, молдаванами.

Пусть бы они просто нашли меня и стали любить за то, что я есть у них. Ни за какие-то достижения, а потому что считали своим. Своим.

Хотя, достижения у меня все-же, имелись. Этими достижениями даже получалось зарабатывать на выходных и защищаться от тех, кто гнал меня, как гадкого утёнка, прочь.

У дома офицеров я играл на губной гармошке. Гармоника еще с войны у отца осталась. Папка показал, как играть надо, а я на слух подобрал несколько песен. Затяну: “Выходила на берег Катюша”, и в шапке монетки появляются.

А шапка мелочи – это уже состояние. С таким богатством можно и в кино на дневной сеанс сбегать, и на рынке в Тбилиси от пуза наесться.

Только вот такой навар и для шпаны местной был лакомым куском. Делать-то ничего не надо – трухни меня – и вот она, выручка. Потому я быстро бегал и крепко дрался, если уж случались стычки. А они случались.

В общем, в секцию бокса я попал из-за хорошего удара. А это, как сказал тренер, талант.

Как-то вышла такая история. Пацанва мне разгон устроила. Хотели деньги прикарманить, да еще и гармошку отобрать. Случилось бы с ней чего – отец уши б оторвал, не иначе. Гармоника-то трофейная.

Я тогда успел и Петьку, внука дворничихи наколотить, за то, что он меня сыном грузинского народа кликал. Уработал, будь здоров.

После Ваське, генеральскому сыночку, нос расквасил. Целый день потом в углу кухни на гречке стоял, но прощения просить не стал. Не виноват же.

За это моему отцу от Васькиного отца досталось по первое число. Его на учения заслали на две недели. Мне же домашний бойкот объявили, чтоб не позорил семью Петровых.

Где там.

Следом я с Зурабом и Кахой сцепился. Через несколько дней и эти двое меня тряхнуть решили. Мол, посерьёзнее они народец.

Как раз в мой День Рождения. Мать мне тогда выдала новенькую, перешитую из отцовской формы, рубашку и наглаженные штаны. Гости же придут. Я, конечно, гулять отправился. Показать остальным, что и у меня обмундирование лощёное имеется.

Тут во дворе эти двое. Свистят в спину: “Куда намылился, выродок несчастный? Голова резин – не русский, и не грузин!”

У меня кулаки сами сжались, губу до боли закусил. Показал умникам по чем фунт лиха. Хотя Каха хорошо наколотить мог. Сильным был и смелым. Просто меня недолюбливал.

Так что пришлось драться, чтобы трусом не прослыть. Тут уж было не до рубахи и брюк. Даже ремень от отца и угол с гречкой от матери не пугали.

И меня стали дубасить, а я в ответ левой, правой. Втроём по пыли и траве гоняли друг друга.

Чем бы дело закончилось – не известно, только тётя Нино выскочила во двор, нас растащила. Всем подзатыльников нашлёпала.

А мне что – шлёпай, не шлёпай, поздно – нос в кровь разбит, рубаха испачкана, на штанах дыра. Домой идти – дураком быть.

Говорю: “Хана мне дома!”

Тут уж Зурик и Каха посочувствовали. Знали мою мать.

Зураб свой платок носовой дал. Белый с вышитым корабликом. Я только рукой махнул от отчаяния. Подумал: “Уплыть бы на этом корабле на самый необитаемый остров!”

Тётя Нино глянула на меня с прищуром: “Важишвили, ну-ка давай ко мне. Починим, почистим тебя. Мать даже и не узнает, что вы такую драку затеяли. Давай, давай, шевелись скорее!”

Я спорить не стал. Пожал руку Зурабу и Кахе, попросил не выдавать меня брату и родителям. Кивнули, что не скажут.

Пошёл за Нино. Она этажом ниже нашей квартиры жила.

Хотя, тётя Нино, на пожарной станции работала, все от нее подальше держались. Просто она особенной была. Не верила чужим разговорам. Сплетни не слушала, не участвовала в перебранках.

Она вообще себе только верила.

Ей в войну две похоронки пришло. Одна за другой, на мужа и на сына. Тетки во дворе судачили, что Нино и слезинки не проронила, и в первый, и во второй раз.

Сказала только почтальонке на известие о смерти сына: “Сон видела, важишвили мой вернется. Он живой, знаю, что живой! А ты больше не ходи ко мне с плохими новостями, не поверю”.

Народ к Нино с утешениями сунулся. Все соседи и знакомые сочувствовали. Её Георгий добровольцем отправился на фронт, в 17 лет. О нем только хорошее говорили и помнили. Но тётя Нино твердила: “Не хороните Георгия. Он не погиб.” Выгоняла людей, ругалась, двери закрывала, потом и вовсе свечки в церквушке за здравие ставить стала, поминать отказывалась.

Вот и сделалась для всех сумасшедшей теткой. Её так и стали звать, что грузины, что русские – двинутая Нино Махарадзе.

Я её тоже побаивался. Как не бояться – едешь по перилам, посвистываешь. Она неслышно двери распахнет, точно из неоткуда появится, глянет, что ледяной водой окатит. Веселья, как не бывало.

А тётя Нино и слова не произнесёт. Дверь так же тихо прикроет и как не было ее, только уже на перила взбираться желания нет.

Вот я и старался на глаза ей лишний раз не попадаться.

А тут поверил безо всякого. Встал и пошёл, не возражая.

В подъезде тонкий голос Славкин услышал, видать мать за мной брата послала. Испугался. Я в таком виде. Заложит ведь.

Но Нино быстро дверь открыла, я успел прошмыгнуть незаметно. Заскочил в коридор, замер в полумраке. Почувствовал запах незнакомого дома. Тут и свежесть, и острота, и что-то такое настоящее, будто знакомое, сочное. Как назло, живот заурчал.

Тётя Нино двери прикрыла, свет включила и засмеялась:

– Ты голодный чир ои, Лев?

А я замер. Никогда еще не видел, как она смеется. Зубы у нее крупные, белые, полный рот. И на одной щеке ямочка. А глаза не смеются, в душу смотрят: