Но Иштваана жена шибко мужа любит, вот и бегает, что твоя коза. Это все знают. Даром, что ростом не вышла, а жилы в ней – на пятерых. Вроде как из рода карлов подгорных она, хотя взял её Иштваан с соседней деревни, от Столбовичей. Ну, оно по-всякому бывает, жизнь то так, то эдак обернуться может. Ещё когда он в свою деревню привёз её, чтобы у Создателева камня клятвы принести, девки всё в рукава посмеивались. Мол, как-то у них сладится? Самого-то Иштваана горы явно духом своим не обидели: сильный да рослый, кожа цвета сухой скалы, тяжёлая челюсть, рубленые скулы да спокойный взгляд внимательных глаз. Так-то в деревнях окрест половина таких, но Иштваан поболе прочих отмечен. Ещё девки врали, что прабабка егоная, как овдовела с великаном на дальнем перевале любилась, ну дак на то они и девки, языками трепать.

Ну, вот и привёз жену, значит. По полному имени – Мектильда, да все её Мёдой кликали, за голос сладкий, характер добрый, да и короче так. Лицом мила, одета пригоже, косы толстые чуть не до колен, в плечах иному мужику не уступит, а ростом – Иштваану едва по грудь. Ну да чтож, коли выбрал так, значит, по сердцу пришлась. Шикнули на девок-зубоскалок, да повели обряд чередом. Дары мужу, дары жене, дары земле, гору-мать почтили, видокам угощение – всё чин по чину перед Оком Создателя. Песни пели до заката, а как звёзды иные развиднелись, так и до камня клятвенного дело дошло. Руки на Звезду высеченную возложили под светом звёзд иных, так и сами светом божиим благословенным озарились – сиреневым токмо. То, вроде как, и не самый добрый знак, но и беды скорой не предвещало им. А там и новую хозяйку в дом проводили.

Как-то у них сладится, ага? Да вот так и сладилось, семь оборотов справно живут, двоих деточек прижили ужо.

– Иштваааан, слышал ли?!

– Иду я, иду, не голоси! – вроде и сердито ответил, а в нутре всё радостно. Вона какая! И другой такой нет. Захочет, хоть через всю деревню доорётся, голосина – ух!

Он перевернул косу, постучал пяткой озимь и, закинув её на плечо, двинулся к опушке. По пути у приметного пня подхватил оставленные там рубаху и дорожник. Подошёл. Жена уже расстелила чистую тряпицу, разложила хлеб, козий сыр, пучок пряных трав, луковицу и крынку молока.

– Чего заголился то? Девок приманиваешь? На, оботрись! – подала кусок полотна, руки в бока упёрла и глядит эдак с прищуром.

– Охолонись ты, где девок тут увидала? – он аккуратно пристроил косу у высокого куста и вынул из дорожника небольшой бурдюк, – На вон, на руки сполосни мне чуть.

– Где девок? Да знамо где! Вона как Милка с Таркой на тебя гляделки всё маслят.

– Чего там маслят… Лей, не стой, – попрёки были несуразные, но льстили самолюбию, – Их вон, самих до камня сводили уже, не упомню, четыре оборота или пять тому… Да и взяться им тут откуда? Довольно, воду не трать, – он с силой отёр лицо водой, отфыркнулся и с удовольствием растёрся полотном.

– До камня, не до камня, а за косы бы так и оттягала! Рогачам своим краюху снесут али стоговать придут, а тут – ты весь такой-растакой! Неча им на чужое добро зариться, – она оценивающе оглядела крепкую покатую фигуру, – Ты, знаешь, до темна домой ворочайся. Есть у меня до тебя дело такое…

– Знаю я дело твоё, – хохотнув он кинул жене скомканное полотно и стал натягивать рубаху на посвежевшие плечи, – Два дела ужо по дому бегают. С кем оставила-то, со стариками?

– С ними. Твой-то за корзины засел, пущай плетенью учатся. Девкам на пользу то. Да ты кушай, кушай.

Иштваан уселся, скрестив ноги, накрыл ломоть хлеба сыром и с аппетитом захрустел луковицей. Потом остановился.

– Погодь. Какой стоговать, скосили же только – рано. Да и мужи Милки да Тарки со стариком своим ещё два дни тому на пчельник дикий пошли, сама же мне говорила Ты чего эта?

Хитрый-хитрый взгляд из-под густых ресниц был ему ответом.

– Нет, погоди! – он отложил на тряпицу снедь и обвиняюще воздел надкушенную луковицу, – Мне Око кожи вовсе не жжёт, оттого я и рубаху скидаю, берегу…

– А то я не помню. О первый год ещё подивилась, да перестала…

– Тааак! А коли помнишь, так с чего виноватить меня взялась?! – обвиняющая луковица стала ещё более обвиняющей.

– Ну… Ежли тебя бабой какой попрекать начну, ты тут же надуваешься так потешно, один в один – зоб у жаба болотного… Ой!

От брошенной луковицы она со смехом успела увернуться, а от мужских рук, ухвативших за крепкий пояс, уже не смогла. Да и не хотела.

– Дразнишь значит! Изводишь! – Иштваан повалил её на землю и принялся щекотать, – Вот ужо я тебе! Вот ужо! С покоса вернусь, покажу дразниться!

– Уж покажи, уж покажи, – она хохотала, запрокинув голову, – Дорогою не расплескай только…

Потом был вечер. А ночью пришла беда.

Иштваан сидел на завалинке, вытянув натруженные ноги, пил морс из оловянной кружки и чесал за ухом пса. Пора было на боковую, да вставать с рассветом, но слишком хорошо было сидеть вот так. Слушать как заливается ночная птаха, как возится телок в загоне, дышать прохладой и смотреть на звёзды. Старики бают, что кажная далёкая звезда – это тоже миры, как наши, но далёкие-далёкие. Наш ли Создатель их сотворил или у каждой звезды – свой, о том с покон веку спорят и ещё столько же спорить будут. А и не важно это.

Но вот что занимает – нет ли там, в Сердце какой-то далёкой-далёкой звезды такой же вот завалинки с таким вот Иштвааном? Тоже чтобы сидел на роздыхе, морсом себя освежал да в небо пялился? Хорошо бы чтобы был. И чтобы ему сейчас было бы также хорошо…

Пёс под рукой дёрнулся, вскочил и залаял во всю глотку. Заметался по двору, поджав хвост, не переставая лаять и рычать. Волки? Нет, больно напуган пёс, видать совсем лютая тварь находит. Тем временем лаем зашлась уже вся деревня.

– Стряслось чего? – из дома, кутаясь в одеяло, выглянула заспанная жена.

– Всех в подпол, быстро. Быстро! – рявкнул он глухо и заозирался в поисках чем бы оборужиться.

– Поняла, – обида было подступила к горлу, никогда он с нею не говорил вот так. Но как подступила, так и ушла, сменившись страхом за себя и близких. Она крепко сжала губы, чтобы не дрожали, и умчалась всех будить и делать, что велено.

А Иштваан метался по двору, спотыкаясь о пса. За что хвататься? На зверя с рогатиной ходят, да нет у него рогатины! Вилы разве что, но железные держать – не по достатку, из дерева у них. Из металла топор токмо, но с топором на чудище – верная смерть. А другого и нет ничего! В очередной раз оступившись об охрипшего от истошного лая пса, он сунул за пояс топор с поленницы и принялся выламывать кол из тына.

Шальной пёс неожиданно распластался на земле и заскулил, а после стремглав ринулся за дом. Иштваан проводил взглядом пса и тревожно заозирался по сторонам, но тёмной фигуры, что надвинулась со спины, заметить уже не успел. А потом – резкая вспышка, ощущение падения и темнота.

Очнулся он рывком и сразу же схватился за гудящую голову. Вокруг было множество ног и лицо жены – близко-близко. Она гладила его по груди и, впившись в глаза взглядом огромных глаз, свистящим шёпотом приговаривала: «Тихо-тихо-тихо, мать-горою заклинаю, только тихо-тихо-тихо, тихо-тихо-тихо…»

– Да понял я, понял, встать помоги – прошептал Иштваан и накрыл её руки ладонью. Другой рукой прижал её голову к плечу. «Тихо-тихо-тихо, тихо-тихо-тихо…», и тихие всхлипы.

Поняв, что помощи он тут нескоро дождётся, стал оглядываться. Голова гудела уже поменьше, но приложили знатно. Шишка будет… Хотя, какая к краху шишка, живыми бы остаться. Что стряслось-то?

Первые, кого он заметил, это его старики. Они сидели у колодца, потупив глаза в землю, и обнимали его девочек, зажав им рты ладонями. Живы! И ран не видать – на сердце сразу стало спокойнее. Но почему они все здесь? Колодец в центре деревни – всегдашнее место сбора. Или досужие бабы сплетни полощут, или парни на кулачки сойдутся, или гульба какая. А то и толковище соберётся судить да рядить за житейские вопросы, всё – тут.