Ну, короче говоря, каждый раз, когда Мерзавио собирался кого-нибудь ограбить или убить, обязательно мешали ему учтивость и деликатность, и он не только ни у кого ничего не взял, но вдобавок всё своё потерял.

Худо, совсем худо шли у него дела. Все его подручные вместе с лохматым Винцеком разбежались и предпочли честно работать, как все люди; сам Винцек пошёл в работники на гроновскую мельницу, что и сейчас там стоит за церковью.

Юный Мерзавио остался один-одинёшенек в своей разбойничьей пещере на Брендах. Голод его мучил, и стал он раздумывать, куда же ему податься. Тут-то вспомнил он об отце настоятеле бенедиктинского монастыря в Броумове, который его очень любил, и отправился к нему спросить совета.

Пришёл он, упал на колени, заплакал и рассказал, что вот дал он клятву своему отцу стать разбойником, но так как воспитание получил тонкое и благородное, то никак не может он никого ни убить, ни обобрать. Что лее ему делать и как тут быть?

Отец настоятель, выслушав всё это, взял двенадцать понюшек табаку и двенадцать раз подумал, а потом сказал:

— Чадо моё возлюбленное, хвалю тебя за доброту и учтивость, но разбойником быть ты не можешь — как потому, что это смертный грех, так и потому, что ты этого не умеешь. Но, дабы ты сдержал клятву, данную твоему батюшке, будешь и впредь обирать людей, однако честным путём. Поступай-ка ты на место сборщика дорожной пошлины. И будешь ты подстерегать людей на большой дороге, а когда кто-нибудь поедет, налетишь на него и потребуешь два крейцера пошлины. И притом можешь ты дело своё исправлять со всей учтивостью, на какую ты способен.

Потом отец настоятель написал письмо пану окружному начальнику в Трутнов и в письме том просил пана начальника, чтобы тот соизволил дать юному Мерзавио где-нибудь место сборщика дорожной пошлины. И отправился с тем письмом молодой Мерзавио в Трутнов, в окружную управу, и вскоре получил место сборщика в Залесье.

Так стал учтивый разбойник сборщиком пошлины на большой дороге; он останавливал телеги и кареты и со всей учтивостью брал два крейцера пошлины.

Много лет спустя поехал как-то броумовский настоятель в Улице навестить тамошнего священника. Он уже заранее радовался, что в будке у Залесья увидит учтивого Мерзавио и узнает, как ему живётся-можется. И действительно, у шлагбаума остановил его экипаж усатый человек — был это не кто иной, как Мерзавио, — и, что-то ворча, протянул руку.

Отец настоятель полез в карман, но, так как был немного тучен, пришлось ему одной рукой придерживать брюхо, чтобы другой рукой попасть в карман штанов, а на это потребовалось время.

И тут Мерзавио как рявкнет:

— Ну, что там ещё? Сколько прикажете ждать, пока вы эти несчастные два гроша достанете?

Отец настоятель порылся в кошельке и говорит:

— Ах, батюшки, у меня крейцеров-то нет! Попрошу вас, братец, разменяйте мне пятачок.

— А, чтоб вас! — раскричался Мерзавио. — Если нет денег, так зачем вас черти носят? Или давайте два крейцера, или катитесь обратно!

— Мерзавио, Мерзавио, — сказал отец настоятель печально, — неужели ты меня не узнаёшь? И куда же девалась твоя учтивость?

Мерзавио смутился — он только тут узнал отца настоятеля. Он чуть не проворчал какую-то ужасную грубость, но удержался и сказал:

— Ваше преподобие, не удивляйтесь, что я теперь стал неучтив. Кто и где видел когда-нибудь сторожа, сборщика, городового или судебного пристава, который бы не был немного ворчуном?

— Что правда, то правда, — согласился настоятель. — Такого ещё никто никогда не видел.

— Вот видите, — проворчал Мерзавио. — А теперь поезжайте наконец ко всем чертям!

Тут сказке об учтивом разбойнике конец, и сам он, наверно, уже умер. Но его потомков вы встретите на многих и многих должностях и сразу узнаете их, потому что они великие охотники ни с того ни с сего браниться и ругаться. А это ведь нехорошо!

ПТИЧЬЯ СКАЗКА

Эх, ребятишки, вы, наверно, и не знаете, о чём птицы разговаривают! А они ведь тоже говорят на человечьем языке, но услышать их можно только очень рано, на восходе солнца, когда вы ещё спите. Позже, днём, им уже некогда поговорить по-человечески: сами знаете, хлопот у них полон рот — там надо склевать зёрнышко, тут выкопать червячка или где-нибудь в воздухе схватить мошку. Бедный птичий папаша прямо крыльев под собой не чует — ведь птичья мамаша сидит дома и воспитывает детей. Потому-то птицы говорят только очень-очень рано, когда открывают в своих гнёздах окна, вывешивают проветриться перинки и варят завтрак.

— Эй, приветик! — кричит чёрный дрозд, у которого гнездо на сосне, соседу-воробью, что живёт в водосточной трубе. — Пора вставать.

— Вижу, вижу, вижу! — говорит воробей. — Сейчас полечу поищу, где бы что-нибудь — щип, щип, щип — поесть! Так?

— Верно, верно, — воркует голубь на крыше. — Трудно, трудно жить, братец. Мало зерна, мало зерна!

— Так, так, — откликается воробей, вылезая из постельки. — А всё эти автомобили, вишь! Пока было много лошадей, всюду зерно валялось, а теперь? Теперь авто пролетит и не оставит после себя ничего. Ишь, ишь, ишь!

— Только смердит, только смердит, — ворчит голубь. — Не жизнь, а каторга, брр! Хоть всё бросай, братец. Сколько я кружусь и кувыркаюсь, а что получаю за работу? Горстку зерна. Пропади всё пропадом!

— А воробьям, думаешь, лучше? — топорщится воробей. — Я тебе скажу: кабы не семья, я бы куда-нибудь улетел.

— Как тот воробей из Дейвиц, — отозвался из чащи крапивник.

— Из Дейвиц? — переспросил воробей. — Там у меня есть один знакомый, Филиппом звать.

— Это не тот, — сказал крапивник. — Того воробья, что улетел, звали Пёпиком. Был это такой растрёпа-воробей. Бывало, никогда порядком не умоется, не причешется — только целый день трещит, что в Дейвицах скука и тоска, а вот, мол, другие птицы, те зимой улетают на юг, скажем на Ривьеру или в Египет, — взять хоть скворцов, ласточек, аистов, — один только воробей всю жизнь мучается в Дейвицах!

«А я так жить не желаю! кричал тот воробей, по имени Пепик. — Если летает в Египет какая-нибудь ласточка, что живёт на углу, почему бы и я, братцы, не мог тоже туда полететь? Вот нарочно возьму и полечу, да будет вам известно! Только вот соберу имущество: зубную щётку, ночные рубашки, тросточку и мячики для тенниса… Погодите, я ещё там всех в теннис обставлю! Я придумал уже всякие штучки. Сделаю, например, вид, что бью по мячу, а вместо этого сам полечу, а когда на меня махнут ракеткой, я возьму и упорхну — что, что, что? А когда всех обыграю, куплю Вальдштейновский дворец и там себе устрою на крыше гнездо, но не из какой-нибудь простой соломы, а из чистой рисовой соломы, и морской травы, и конского волоса, и беличьих хвостов — что, что?!»

Так хвастался тот воробьишка и каждое утро кричал, что сыт он этими Дейвицами по горло и полетит на Ривьеру.

— И полетел? — спросил дрозд с сосны.

— Полетел, — продолжал крапивник. — Как-то утром он отправился на юг. Но ведь воробьи на юг никогда не летают и не знают туда толком дороги. Да к тому же был он гол как сокол — то есть денег у него не было даже на гостиницу. Ведь сами знаете, воробьи от роду пролетарии, потому что целые дни напролёт перелетают с места на место. Короче говоря, добрался воробей Пепик только до Кардашовой Речицы, а дальше не мог двинуться — ни гроша у него не осталось. Ещё был он рад, что ему воробьиный староста в Кардашовой Речице по-дружески сказал:

«Ах ты, такой-сякой, бездельник, бродяга, ты что думаешь, у нас в Кардашовой Речице напасено конских яблок и козьих орешков на всех бродяг, дармоедов и праздношатающихся? Если хочешь, чтобы мы тебя прописали в Кардашовой Речице, так не смей клевать ни на площади, ни возле гостиницы, ни на дороге, как мы, старожилы, а только за околицей, на гумне. А квартиру тебе данною мне властью отвожу в клочке соломы на сарае дома номер пятьдесят семь. Заполни адресный листок, распишись вот тут в получении — и пошёл отсюда, чтобы я тебя больше не видел!»