Но это же был дедушка, с ним не поспоришь! Он забрал щенка и прямиком с ним в конюшню. Ох, господи, до чего же там было тепло — Ферда и Жанка надышали!

Оба коня уже спали, но, когда вошёл хозяин, подняли головы и оглядели его умными, добрыми глазами.

— Жанка, Ферда, — сказал дедушка, — смотрите не обижайте Орешка, поняли? Я отдаю его вам на попечение.

И с этими словами он положил маленького Орешка перед ними на солому. Жанка понюхал забавное существо и отлично почуял запах хозяйских рук; он шепнул Ферде:

«Это свой!»

На том и порешили.

Вот так и поселился Орешек в конюшне. Кормили его сперва из дедушкиной соски, а скоро у него открылись глаза и он смог сам лакать из миски. Тепло ему было, как у мамы на печке.

Так-то вот и выросла из него эдакая маленькая дворняжка с глупой мордой. Щенок щенком: не знает ещё, на что надо садиться, и садится прямо на голову, да ещё удивляется, что больно жёстко; не знает, куда хвост девать; считать может только до двух, а ног-то у него четыре, вот они и путаются: возится, возится, наконец шлёпнется от удивления и высунет язычок — розовый-розовый, как кусок ветчины. Да ведь все щенята такие, одно слово — дети!

Ферда и Жанка могли бы вам ещё кое-что рассказать: например, о том, какое это мученье для старой лошади, когда всё время надо смотреть, как бы не наступить на глупую собачонку. Сами знаете, милые, копыта — это не шлёпанцы, и нужно ставить их помаленьку, полегоньку, а то кто-то на полу поднимет писк, визг и рёв. «Да уж, дети — сущее наказание!» — сказали бы вам Ферда и Жанка.

И вот вырос уже из Орешка настоящий пёс, весёлый и зубастый, не хуже всякого другого, но одно было нехорошо: никто не слышал, чтобы он лаял или рычал.

Визжать он визжал, скулить скулил, но лаем это нельзя было назвать.

Вот однажды бабушка и говорит про себя: «Почему это Орешек не лает?»

Задумалась она, три дня ходила сама не своя, а на четвёртый говорит дедушке:

— Почему это наш Орешек никогда не лает?

Тут задумался и дедушка. Три дня он ходил и всё качал головой, а на четвёртый спрашивает Шулитку, кучера:

— Почему же всё-таки наш Орешек никогда не лает?

Шулитка к делу отнёсся со всей серьёзностью: пошёл в трактир и три дня и три ночи там всё размышлял; на четвёртый день ему уже спать захотелось, носом он так и клевал. Подозвал он трактирщика и вытащил из кармана горсть мелочи, чтобы расплатиться. Вот стал он считать деньги — считал, считал, но сам чёрт ему, видно, мешал, никак он не мог сосчитать.

— Ну, Шулитка, — говорит трактирщик, — видно, тебя мамаша считать не научила?

Тут Шулитка забыл и про счёт, хлопнул себя по лбу и побежал к дедушке.

— Хозяин, — закричал он ещё в дверях, — готово дело! Орешек потому не умеет лаять, что его мамаша не научила!

— Вот так история! — сказал дедушка. — Ведь и правда! Мамы своей Орешек не знает, Ферда и Жанка его лаять не могли научить, собаки по соседству ни одной нет — то-то Орешку и невдомёк, что это за штука такая — лаять! Знаешь что, Шулитка, — говорит дед, — придётся тебе научить Орешка лаять.

Пошёл Шулитка в конюшню к Орешку и стал учить Орешка лаять.

— Гав, гав! — объяснял он ему. — Смотри, как надо делать. Сначала делай так: ррррр, а потом сразу: гав, гав! Ррррр, рррррр, гав, гав, гав!

Орешек насторожил уши, — такая музыка ему почему-то понравилась, сам он не знал почему; и вдруг от радости как залает!

Лай, правда, был немного странный, визгливый, словно ножом по тарелке, но лиха беда начало — ведь и вы сначала азбуки не знали.

Ферда и Жанка слушали, слушали, как старый Шулитка лает, и наконец отвернулись. Они потеряли к Шулитке всякое уважение. Но у Орешка был к лаю огромный талант, ученье у него шло быстро. И когда он впервые выехал на телеге, дело уже шло хорошо: «гав» налево, «гав» направо — словно кто из пистолета выпалил.

С тех пор до самой смерти Орешку лаять не надоедало, и лаял он целый божий день — видно, от радости, что выучился.

Но ездить с Шулиткой и править конями — это была не единственная забота Орешка. Каждый вечер обегал он мельницу и двор, проверял, всё ли на своём месте; облаивал кур, чтобы они не кудахтали, как бабы на базаре; а потом подходил к дедушке, становился перед ним, вертел хвостом и поглядывал так умно, словно хотел сказать:

«Ну, иди уж спать, Карел, я за всем пригляжу!»

Дедушка тогда его приласкает и пойдёт спать.

Днём дедушка частенько хаживал по деревням и местечкам торговать у мужиков хлеб на корню и кое-что ещё — скажем, клевер, семена, чечевицу или мак, — и Орешек непременно бежал за ним, а когда приходилось им возвращаться домой ночью, он ничего не боялся и всегда выводил хозяина на дорогу, если у деда ноги не туда шли.

Вот однажды покупал дедушка где-то семена. Да ведь это было как раз тут, в Зличке. С покупки забежал он на минутку в трактир. Орешек минутку подождал перед трактиром, и тут ему прямо в нос запахло чем-то очень вкусным. Ну такой чудесный запах шёл из кухни, такой дразнящий, что нельзя было туда не заглянуть! Ах ты, батюшки мои, там колбасу ели!

Орешек сел под стол и стал ждать, не перепадёт ли и ему лакомый кусочек. А пока он дожидался, перед трактиром остановился воз дедушкина соседа… как бишь его звали? Ну, хоть бы и Еудал. Еудал увидел дедушку в трактире — слово за слово, и оба соседа уже обнимались и решили ехать вместе домой. Воз тронулся, а дедушка про Орешка-то совсем забыл! А Орешек всё сидел на задних лапках перед колбасой.

Когда люди пообедали, колбасные шкурки они бросили кошке на печку. Орешек проглотил слюнки и пошёл несолоно хлебавши. И тут только вспомнил он про дедушку. Искал он его, нюхал по всему трактиру, но дедушки нигде нет.

— Орешек, — сказал трактирщик, — а хозяин твой вон где! — И показал рукой.

Орешек спохватился и пустился домой один. Сначала бежал он по большой дороге, а потом сказал себе: «Ну и дурак же я! Лесом, через горку напрямик, скорей добегу».

И пустился прямиком по лесу.

Был уже вечер, дело шло к ночи, но Орешек совсем не боялся. «У меня, — думал он, — украсть нечего». Одно худо: голоден он был как собака!

Наступила ночь. Было полнолуние, и, когда деревья расступились и Орешек выбежал на просеку, над вершинами появился месяц. Стало так красиво, так чудесно, что у Орешка от восторга забилось сердце. Лес шумел тихонько, словно кто на арфе играл.

То Орешек бежал по лесу, словно по тёмному-тёмному коридору, а тут вдруг впереди засиял серебряный свет, арфы словно бы заиграли громче, и на Орешке каждая шерстинка встала дыбом; он припал к земле и засмотрелся…

Перед ним был серебряный луг, а на нём танцевали русалки. То были красивые белые собаки, только совсем-совсем белые, словно прозрачные, и такие лёгонькие, что и росинки с травы не стряхнут. Ну, словом, были это пёсьи русалки — это Орешек сразу понял, потому что у них не было того запаха, по которому собака узнаёт настоящую собаку.

Лежит Орешек в мокрой траве и смотрит во все глаза. Русалки то танцуют, то гоняются, то дерутся, то вертятся за своим хвостом, но всё так легко, так воздушно, что и стебелёк под ними не погнётся. Орешек всё смотрел, не начнёт ли которая-нибудь из них чесаться или блох ловить, — та уж будет не русалка, а просто белая собака. Но ни одна из них не чешется, ни одна блох не ловит; значит, точно: это русалки!

Когда месяц совсем взошёл, русалки подняли головы и стали выть — то есть петь — удивительно красиво; и оркестр в самом большом театре так не сумеет, куда ему! Орешек чуть не плакал от волнения и, наверно бы, запел вместе с ними, если бы не боялся всё испортить.

Вот допели они и улеглись все вокруг какой-то важной старой собаки. Была то, наверно, какая-нибудь могучая вила или кудесница, вся седая и совсем дряхлая.

— Расскажи нам что-нибудь! — просят русалки.

Старая пёсья вила задумалась, а потом сказала так:

— Расскажу вам, как собаки сотворили человека… Было это тогда, когда звери жили в раю, там они умирали, там и рождались, и все были счастливы и довольны, только собаки становились чем дальше, тем грустнее. И спросил тогда господь бог у собак: