В новой обстановке поведение моего отца несколько изменилось. Я говорю — несколько, потому что это изменение в большей степени было вызвано средой, пейзажем, чем стала плодом коренных перемен в характере. Просто до этого момента я не мог наблюдать отца, и мое любопытство в этом смысле было полностью лишено каких бы то ни было возможностей из-за его постоянного отсутствия, из-за его, как бы это сказать, сознательного саботажа моего эдипова любопытства. Ведь кто бы мог утверждать, что отец намеренно избегал личной исповеди в любой форме, что намеренно скрывал свою личность под маской, время от времени появляясь, как писатель, шахматист, апостол или человек, страдающий плоскостопием? По правде говоря, он играл на моих глазах довольно недостойную роль и не имел смелости показать свое истинное лицо, а постоянно менял маски, прятался за тем или иным амплуа, всегда пафосным, и, потерянный, исчезая в лабиринте города, смешавшись с остальными шляпами и полуцилиндрами, был, благодаря этой мимикрии, полностью сокрыт от моего взгляда.

Приехав в деревню, отец больше не имел возможности прятаться. Однажды весной, в разгар его загулов, я увидел его в истинном масштабе: он шел по насыпи вдоль поднявшейся реки, он пришел, совершенно неожиданно, после шести дней отсутствия, когда мы уже подумали, что он заблудился в Графском лесу или сбежал, ведомый своей звездой. Когда он шел по насыпи в своем черном сюртуке, размахивая тростью, качаясь, как мачта, с пожелтевшим каучуковым воротничком, в очках в металлической оправе, смотря в пустоту, — тогда отец шагнул в пейзаж, как в раму картины, и с него полностью слетел покров тайны. Намереваясь остаться незамеченным, потому что, наверное, он увидел меня еще издалека, спрятал за пазухой свою шляпу с жесткими полями и попытался незамеченным прошмыгнуть мимо. В самом деле, сцена была потрясающая. Так, без шляпы, лишенный сверкающей иисусовой короны, с пепельными волосами на прямой пробор, нетвердо стоящий на ногах (плоскостопие), неловкий, он был полностью лишен величия и авторитета. Я не решался его окликнуть. Река высоко поднялась от весеннего половодья, и мне стало страшно, что я могу пробудить его от лунатического сна, реального или притворного, и вызвать фатальное падение. Я предпочел отступить в сторонку и дать ему пройти рядом с собой. Он буквально задел меня летящими фалдами сюртука, меня обдало запахами табака, алкоголя и мочи, но его лицо оставалось совершенно спокойным. В этой раме обнаженной природы, в раме из свежих нетесаных досок, стало по-настоящему видно его лицо, его грандиозный нос в красных и синих прожилках, как губка. Лишенный барочного обрамления городских ворот и ярко освещенных вестибюлей отелей в маленьких городах, он сейчас явился в свою натуральную величину, полностью утратив способность к мимикрии. Ведь он был не способен к такому усилию — начать играть — он, шахматный ас, писатель, путешественник по миру и апостол, — роль какого-то крестьянина или дровосека. Разумеется, за этим просматривалась не только гордость (как хотелось бы ему верить), но и полная физическая индиспозиция и бессилие, в противном случае, кто знает, может быть, он бы переоделся в крестьянское платье и продолжил скрываться. Недавно официальным актом лишенный своего чина старшего железнодорожного инспектора в отставке, что повлекло за собой и финансовые последствия, он нашел непреложное оправдание своим загулам, полностью погряз в пьянстве, распространяя по деревням анархистские идеи и распевая иной раз «Интернационал». Вскоре он стал известен всей жупании как опасный революционер-анархист, поэт и неврастеник, но в известных кругах был уважаем благодаря своему гардеробу, сюртуку, трости и шляпе, благодаря горячечным солилоквиям,^[31] а также своему пронзительному голосу, который вызывал почтение. Особенно популярен он был у трактирщиц, вдохновлявших его самой своей природой и извлекавших из него золотую нить лирической напевности и галантности. Благодаря этим музам вдохновения, которые, стоя за барными стойками, распахивали глаза, не понимая ни его слов, ни его стихов, он сохранил свою целостность и свою оболочку, потому что они, эти полненькие, буколические музы ораторства, прятали его от полиции, открывали ему тайные двери и защищали от деревенских скандалистов, чьей славе «пивцов» и певцов он опасно угрожал, абсолютно их затмив. Стоя на столе, высоко надо всеми, как памятник великому оратору и демагогу, он отпивал глоток вина из чужого стакана, быстро выплевывал его на пол, а потом, зажмурившись, как бы припоминая, называл год урожая, градус алкоголя, сорт лозы и ее инсоляцию, северный склон или южный, и местность, откуда вино. Эффект всегда был оглушительным. Усомнившись в возможности соглашения между моим отцом и его каллиопами и эвтерпами,^[32] крестьяне приносили в карманах свои бутылки с намерением скомпрометировать его и разоблачить. Но он выплевывал вино быстрее, чем обычно, с выражением праведного гнева на лице, как фокусник, которому заглядывают в рукав в тот момент, когда он пронзает свое сердце острым стальным мечом. «Господа, — произносил он тогда, — на эти ваши мелкие махинации не клюнул бы и последний подмастерье. Вы мне подсовываете, господа, поддельное токайское из Лендавы, как какому-нибудь мальчишке фальшивые банкноты. Присутствие этой дамы, — тут мой отец кивает в сторону госпожи Клары, которая в момент, когда он вошел в трактир, заняла место на капитанском мостике, крепко держа ручку насоса для пива, как штурвал судна, вздымающего пену волн, — присутствие дамы вынуждает меня не выплевывать это вино в лицо ваших сомнений и не отступать перед вашими инсинуациями, разрушив ярмарочную атмосферу и сомнительное здравомыслие, которым вы унижаете возвышенное… Я начну немного издалека, чтобы еще больше раздразнить ваше убогое сомнение, а ваше пренебрежение сделать еще более очевидным в момент, в этот великий и постыдный момент, когда я скажу вам, из чего создана душа этого вина, его фальшивый блеск, его грошовая мимикрия; и когда я развернул перед вашими носами искусственную розу его пурпура, креп-бумагу его красного цвета, фальшивую помаду на его губах, которых я только что коснулся, и я, господа, был поражен той степенью рафинированности, с какой они пытаются подражать настоящему упоению и девическому жару настоящего токайского…»

Это был только первый акт комедии, которую мой отец разыгрывал по вечерам в деревенских трактирах, собственно говоря, лишь малая часть его богатой программы, в которую он вкладывал весь пыл своего горячечного вдохновения, свой гений целиком, все свое буйное красноречие и блестящую эрудицию. Песню он заводил, когда его провоцировали, и создавалось впечатление, что пел он только для того, чтобы унизить деревенских крикунов. Он запевал внезапно, так громко, что на барной стойке и в буфете звенели стаканы, а певцы умолкали, не решаясь ему подпевать, чтобы не выглядеть смешными в глазах дам и прочей публики. У отца был обширный репертуар сентиментальных романсов, старинных баллад и баркарол, шансона, полек и чардашей, арий из оперетт и опер, исполнение которых он иногда сопровождал драматическими речитативами, но в его интерпретации сентиментальность текстов и мелодий приобретала какую-то мажорную чистоту, а слащавый осадок выпадал в серебряном кубке его голоса, становился ломким и звонким. Плаксивое, трепетное пение fin-de-siecle он дополнил новыми нюансами, очистил его от бидермейеровской фальшивой изнеженности и пуританской непорочности, он пел без глиссандо, полными легкими, по-мужски, и не без теплоты. Несомненно, этому в первую очередь способствовал сам его голос, тембр, в котором не было места мелким лирическим завитушкам, он струился с высоких откосов, чуть хрипловатый, как звук горна.

Третий акт долгих отцовских турне, длящихся днями и неделями, как елизаветинский спектакль, завершался печально, как трагифарс. Отец просыпался в деревенской канаве, весь покрытый неизвестно откуда взявшимися синяками, грязный, в брюках со следами рвоты, без гроша в кармане, без единой сигареты, с чувством жгучей жажды и с неодолимым самоубийственным инстинктом в душе. Как состарившийся Пьеро, он собирает в грязи свой жалкий реквизит, свою трость, свою шляпу, свои очки, потом пытается обнаружить в кармане хотя бы один окурок, последний в жизни, и подвести печальный баланс своих ужинов и своей жизни, складывая в уме счета снизу вверх. Не в силах вспомнить хотя бы происхождение и давность своих синяков, он пытается разобрать собственноручно написанные цифры на пустой пачке из-под сигарет «Симфония». Эта плотная колонка цифр, испытав на себе последствия всех основных арифметических действий, теперь воздвиглась перед ним, как египетская пирамида, испещренная иероглифами его собственного почерка и цифрами, значение которых он полностью забыл.