Часто валил мокрый снег.
— Три фута! — удивленно проговорил Эрик, измерив глубину снега в лесу. — У нас в Бедфорде, штат Пенсильвания, это редкость, но бывает и побольше.
Эрик оптимистически оценивал обстановку:
— Это наступление Гитлера в Арденнах — сплошная авантюра. Еще кайзеровский начальник Генерального штаба Альфред Шлиффен разработал удар по северному флангу французов через Арденны и Бельгию. Потом эту идею успешно использовал в 1940 году нынешний фельдмаршал фон Манштейн, бросив танки через бездорожье Эйфеля и леса Арденн, которые французы считали непроходимыми для танков. Немцы всегда выигрывали сражения, но проигрывали войны. А теперь и силы у Гитлера не те. Вы их порядком перемололи на Востоке.
Они уже многое рассказали друг другу о себе. Эрик поведал все мало-мальски важные события из своей короткой биографии, и Виктор тоже рассказал о себе что мог. Родился он в Одессе двадцать три года тому назад. Жил и учился в Москве. После школы пошел в педагогический институт на факультет иностранных языков…
Слушая рассказы Кремлева о боях-походах, Эрик удивлялся его везучести.
— А ведь ты, Вик, ходячее исключение из теории вероятности. Согласно этой теории, тебе уж давно положено подпирать снизу ромашки, как выражаются крауты.
— Признаться, — отвечал Кремлев, — и я начал удивляться своему военному счастью уже после первого задания в тылу врага. Но после одной серьезной раны уже, увы, не считаю себя завороженным от пули.
Рассказывая о том, что ему пришлось пережить в первые часы неожиданного наступления немцев, Худ сказал Кремлеву:
— Вот когда я понял, как прав был наш армейский капеллан-католик Билли Кюммингс, когда он произнес исторические слова: «В окопах не бывает атеистов». Впервые с детских лет взмолился я господу богу, хотя с детства не ходил в церковь. А ведь мои родители — набожные пресвитерианцы, потомки шотландских пуритан.
— А я — атеист, — сказал Кремлев. — Мои родители раз и навсегда порвали с русской православной религией сразу после революции… И я о боге — есть он или нет — думал очень мало. Только раз мне захотелось призвать его на помощь — а вдруг он все-таки есть. Это было в партизанском лесу, в болоте, где я лежал целые сутки один, тяжело раненный немецкой разрывной пулей в ногу, и истекал кровью. Но, помню, сказал себе: «Не трусь, не будь предателем, не молись!»
— Ты и в самом деле большевик? — спросил Худ. — Наверное, все русские разведчики — большевики?
— Я ж отвечал вам на допросе: комсомолец я.
— А я считаю себя демократом джефферсоновского толка.
Скоро дошло дело и до заветных фотокарточек Эриха. Виктора поразило, что некоторые из них были цветными, — таких фотографий он еще не видел. Вот жена Пегги, или просто Пег, сокращенно от Маргарет…
— Никакой логики, — покачал головой Виктор. — Впрочем, и у нас произвели Женю от Евгения, Лешу от Алексея, Дуню от Евдокии…
— Вот это сын Эрик Худ-третий — пять лет. Вот дочь Пэм — три годика…
— Почему «третий»? Он что, король, твой сын?
— Наследный принц Соединенных Штатов, — засмеялся Эрик. — У нас так принято. Мой отец — Эрик Худ, я Эрик Худ-второй, а мой сын — Эрик Худ-третий.
Сын стоял в индейском костюме, с перьями на голове, на роликах, с игрушечным луком в руках.
— Пег называет его херувимчиком. Правда похож?
Виктор не сразу понял Эрика. Слово «херувимчик» не входило в его активный лексический запас.
— Правда, — сказал он, вспомнив значение слова. — Вылитый купидон! И с луком!
— Подрастет, отдадим в военную школу в Вэлли-фордже. По стопам деда и отца пойдет. — Эрик закурил новую сигарету. — Солдат до мозга костей, отец мечтал и из меня сделать солдата. Нашим домом он командовал как казармой, ввел строжайший режим дня. Весь дом был украшен реликвиями трех войн, в которых он участвовал. Одной из этих реликвий являлся и старый денщик отца. А в саду под мачтой со звездно-полосатым флагом стояла маленькая пушка, привезенная отцом из Мексики, где он воевал рядом с Паттоном. Спуская флаг и объявляя отбой в минуту солнечного заката, он палил холостым зарядом из этой пушки, невзирая на жалобы соседей. Еще до школы отец учил меня стрелять в нашем домашнем тире. И грамоте я учился по военным книгам — других отец не читал. Он хотел, чтобы после школы в Вэлли-фордже я непременно пошел в академию в Вест-Пойнте…
Эрик протянул русскому еще одну фотографию.
— Моя жена Пег. Мы стоим с ней на лестнице вест-пойнтовской церкви. Нас сняли по традиции сразу после венчания. Медовый месяц мы провели в Калифорнии — Сан-Франциско, Лос-Анджелес, Голливуд…
— Красивая женщина. Могла бы сниматься в Голливуде.
— О, спасибо!
Пег и в самом деле была хороша в своей фате. И улыбка американская. Все тридцать два зуба напоказ. Плюс десны. Как на рекламе зубной пасты.
— Спасибо. А вот мы на крыльце отцовского дома в Вирджинии. Все соседи — офицеры. Рядом — клуб армии и флота в Вашингтоне. Если офицеры служат где-то, то они сдают дома только офицерам. А тут мы стоим у нашей машины — «Меркурий» сорокового года — в Филадельфии. У отца был «паккард» тридцать девятого. Потом сбылась его мечта — он купил в сорок втором «линкольн». У тебя есть дома машина?
— Я даже не знаю ни одного частного автомобилевладельца.
— О, автомобиль — это прекрасно! А вот мы все в отцовском домашнем баре. Тогда мы еще не были в ссоре. Все смеются. Помню, отец произнес по-французски свой обычный тост в мужской компании, тост наполеоновской кавалерии: за красивых женщин, прекрасных лошадей и их наездников!
— А кто этот негр в белом смокинге?
— Бармен. Он мог быть и белым, но мой отец, как и большинство наших генералов, с Юга, из-под Атланты, штат Джорджия.
— А почему ты поссорился с отцом?
— Из-за вас. Из-за тебя.
— Как так?
— Из-за второго фронта. Отец, старый республиканец, сослуживец генералов Макартура и Эйзенхауэра, был до войны изоляционистом, считал, как Вильсон в тысяча девятьсот четырнадцатом году, что наша страна и в мыслях, и на словах, и на деле должна быть нейтральной, держаться в стороне от мировой войны. Он не хотел, чтобы его сын и другие американские парни погибали снова в Европе. В тридцать девятом девяносто процентов американцев стояло за нейтралитет, но восемьдесят процентов желало победы союзникам — Англии и Франции. В сороковом все ждали, что Англия вот-вот проиграет войну. Я еще тогда хотел пойти добровольно в Королевскую канадскую авиацию или британскую армию, но отец не отпустил меня, заставил учиться до конца в Принстоне. А я бредил Хемингуэем, мечтал пойти по его стопам — ведь молодой Хем добровольно пошел на войну с кайзером. А чем я хуже его? Только тем, что не пишу романов.
Поговорили о Хеме. Эрик был в восторге от того, что Виктор читал Хемингуэя, со знанием дела судил о его произведениях. Ведь далеко не все офицеры дивизиона читали Хема. Нет, это просто поразительно, что в России любят и знают Хемингуэя!
Много спорили о ленд-лизе — программе помощи. Виктор ценил вклад Америки в военные усилия союзников, но не склонен был преувеличивать значение ленд-лиза. Спорили о предвоенной англо-американской политике поощрения Гитлера, о советско-германском пакте, о нежелании Рузвельта и особенно Черчилля открыть второй фронт в сорок втором году, как было на словах обещано Советскому Союзу.
— Если бы вы открыли второй фронт на два года раньше, — убеждал Виктор, — это не только спасло бы жизнь миллионам моих земляков, но сохранило бы и вашу кровь. Тогда у Гитлера не было почти никакой обороны на западе, основные армии были скованы на Восточном фронте, не было и ракет. Вы понятия не имеете, как нам было трудно в сорок втором под Сталинградом.
— Да, но у нас не хватало специальных судов для высадки, а неудачная пробная высадка в Дьеппе в сорок втором… Да и Черчилль совал палки в колеса. Против ленд-лиза в США выступали могущественные силы. Сенатор Бэртон Уиллер заявил, что ленд-лиз похоронит каждого четвертого американского парня. Наш национальный герой — летчик Чарлз Линдберг, друг отца, выступал в сенате против ленд-лиза.
