Просматриваю описание оставшейся в Историческом музее коллекции Дашкова. Не нахожу там записной книжки Доу. Быть может, ее передали в какое-нибудь иное хранилище? Выясняю, что ее местонахождение неизвестно. Она пропала в период от 1910 г., когда умер Павел Яковлевич Дашков, по 1924 г. Почему исчезла именно записная книжка Доу, тогда как остались более ценные графические листы?…
Какие-то записные книжки Доу продавались, по отрывочным слухам, на европейских аукционах, а затем оседали в частных коллекциях. Не исключено, что в одну из них попал и портрет Пушкина. Но может ли знать какой-нибудь богатый американский или швейцарский собиратель художественной старины, что этот невесть чей «арапский профиль» является бесценным изображением русского гения?!
Любопытные изыскания по поводу исчезнувшего рисунка Доу провела в 1930-х годах ленинградский искусствовед Александра Ефимовна Кроль. Она считает, что стихотворение Пушкина не только адресовано живописцу, но и было передано ему как подпись к рисунку - Доу знал русский язык. Очевидно, автограф поэта он увез с собой в Англию. Но где же сам рисунок? Не нашла ли Кроль его следов?
Звоню в ленинградский Эрмитаж, где она работала. Мне говорят, что Александра Ефимовна умерла несколько лет назад. Посоветовали обратиться к ее сыну, который всегда интересовался трудами матери.
- Да, мама говорила мне о розыске пушкинского портрета, рисованного Доу, - ответил Юрий Львович Кроль. - Однако нового, пожалуй, она ничего не обнаружила. Хотя, вспоминаю я, как-то заметила она, что свой поиск «довела до склада…» Что она имела в виду? Наверное, тот склад, куда после распродажи имущества мастерской Доу попал и альбом с его рисунком Пушкина. Большего, к сожалению, сказать не могу…
Был ли Пушкин единственным, кто видел, как Доу рисовал его? Надо полагать, что очевидцем работы являлся и тот, кого поэт сопровождал. Кто был этим пушкинским приятелем? Кроль изучила номера «Санкт-Петербургских ведомостей», в которых в то время обязательно публиковались сообщения о всех отъезжающих за границу. Остановилась па М. А. Полторацком и жене пушкинского приятеля Михаила Юрьевича Виельгорского - Луизе Карловне. Подсказала, что, возможно, в их архивах могут встретиться хотя бы косвенные упоминания о рисунке Доу…
И такое упоминание отыскалось! Но совсем в другом архиве. А главное - оно совершенно по-иному представило поездку на пароходе. Татьяна Григорьевна Цявлов-ская изучила дневник Анны Алексеевны Олениной, которой Пушкин был сильно увлечен в 1828 - 1829 гг. и которой посвятил несколько очаровательных стихотворений. И нашла сведения о том, что 9 мая 1828 г. Пушкин никого не провожал за границу, а совершал увеселительную прогулку по морю вместе с… Олениной (или Олениными) и художником Доу. «Об этом, - как пишет Цявловская, - говорит помета, сделанная па следующем месте тетради Пушкина, под вторым стихотворением («Увы! Язык любви болтливый…» - Е. К.), обращенным к Олениной: «9 мая 1828. Море. Ол. (енина). Доу».
Становится понятным, почему Пушкин советует художнику рисовать «Олениной черты».
Вначале был «автопортрет»…
Общепризнанный пушкинский «автопортрет»! Рисованный им, как утверждали в солидных книгах, во время пребывания в Крыму в 1820 г. Александр Сергеевич изобразил себя под развесистым деревом, подле фонтана. Правда, рисунок исполнен в несколько непривычной манере. Ну и что ж! Какие могут быть сомнения? Ведь портрет хранился у старшего сына поэта Александра Александровича Пушкина. В 1886 г. он преподносит семейную реликвию в дар московскому Румянцевскому музею, куда еще раньше передал рабочие тетради отца и письма его к жене. «Автопортрет» прилагается к седьмому изданию сочинений поэта. Более того - экспонируется на Пушкинской юбилейной выставке в 1899 г. в Румянцевском музее.
Вдруг в 1929 г. легенда о пушкинском «автопортрете» рухнула. Ниспроверг, казалось бы, хрестоматийное произведение не кто иной, как мною упоминавшийся Михаил Дмитриевич Беляев. Он всегда скептически относился к странному, на его взгляд, в изобразительном творчестве Пушкина рисунку. Но свое к нему недоверие ничем не мог обосновать. Наконец, после долгих хлопот получил разрешение хранителя рукописного отдела Библиотеки имени В. И. Ленина Григория Петровича Георгиевского осмотреть рисунок.
Не без волнения он снял рамку, в которой «автопортрет» поступил в музей от А. А. Пушкина, - она, эта рамка, плотно закрывала его заднюю сторону. И увидел на скрытом доселе обороте листа набросок какой-то женщины, выполненный в манере, совершенно чуждой Пушкину. Здесь же, что и было совсем уж непредвиденным открытием, обнаружил подпись автора рисунка. Нет - не Пушкина! Создателем портрета оказался никому неведомый Ванькович.
Итак, появлением в пушкинской иконографии нового художника, рисовавшего поэта при его жизни и, наверное, с натуры, наука обязана Михаилу Дмитриевичу Беляеву, одному из серьезных, на мой взгляд, исследователей изобразительной Пушкинианы, открывшего в пей много нового, неожиданного. Перечитывая его труды, я восхищался глубиной, широтой и остротой суждений автора. Он не проходил мимо того, что порою другие бездумно отбрасывали прочь, и делал если не открытия, то нечто любопытное и ранее неизвестное. Он умел по-иному осмысливать привычное. Беляев был придирчив, недоверчив и настойчив. Он сомневался и в общепринятом и в общеотвергнутом. А главное, что я в конце концов понял, Михаил Дмитриевич занимался пушкинскими исследованиями не только по роду служебных обязанностей - это было сердечным пристрастием, его призванием, смыслом всей жизни. Невольно я увлекся этим неординарным человеком.
Это мое, казалось бы, отступление от повествования о пушкинском портрете, рисованном Ваньковичем, необходимо. Не только потому, что оно «к месту» здесь, но это - мой долг перед незаурядным ученым, незаслуженно и поспешно забытом. А ведь Михаил Дмитриевич являлся одним из видных знатоков пушкинской иконографии, автором многих трудов, известных каждому, кто в какой-то мере интересовался изучением пушкинских портретов.
Ах, человеческая память, человеческая память! До чего же ты бываешь короткой! И несправедливой! А без этой памятной преемственности трудов и судеб человеческих не может быть твердого, крепкого, с глубоко и широко разветвленными корнями, нашего настоящего!
И я был обязан, хотя бы кратко, рассказать о Беляеве.
Но, к удивлению, столкнулся почти с полным Отсутствием в литературе каких-либо сведений о нем, кроме солидного перечня его трудов.
Обратился к видному искусствоведу и литературоведу, основателю и редактору «Литературного наследства» Илье Самойловичу Зильберштейну:
- По-моему, вы были знакомы с Беляевым?
- Да. Но это было так давно, многое уже позабылось. Что я могу сказать о нем? Он был несколько не от мира сего… Был человеком большой общей культуры, основательных знаний. Кто мог бы его знать хорошо? Да, пожалуй, никого уж нет. Несколько лет назад скончалась его жена Маргарита Ильинична Беляева. Детей у них не было. Сохранился ли его архив? Не уверен. Посмотрите в ЦГАЛИ, там обязательно что-нибудь отыщете о нем…
Действительно, в Центральном государственном архиве литературы и искусства, а позже и в отделе рукописей Государственной библиотеки СССР имени В. И. Ленина мне удалось найти его письма и письма к нему. Из них-то, а также из некоторых других источников и восстановил я, конечно, схематично, со значительными пропусками жизненный путь Михаила Дмитриевича Беляева.
В первые годы Советской власти он работал в Петрограде, в Пушкинском Доме. В недавно вышедшем сборнике «Пушкинский Дом» о нем сказано следующее: «…Один из старейших сотрудников Пушкинского Дома, брат писателя и драматурга Юрия Дмитриевича Беляева. Был энтузиастом своего дела и имел широкие связи в литературно-общественной среде. Среди его знакомых были Горький и Луначарский. Начав свою научную деятельность как искусствовед, Михаил Дмитриевич в Пушкинском Доме был занят прежде всего организацией музея, во второй половине 1920-х годов он входил в состав комитета Пушкинского Дома… И заведовал музеем… Михаил Дмитриевич переписывался с Горьким, встречался с ним, обращался к нему с различными просьбами, касающимися Пушкинского Дома и пополнения его рукописных и музейных собраний. И просьбы эти не оставались без ответа…» Так, с помощью Горького Беляеву удалось получить для Пушкинского Дома из Симбирска библиотеку известного литературного критика и мемуариста П. В. Анненкова, ряд ценных произведений изобразительного искусства, среди них барельеф няни А. С. Пушкина Арины Родионовны работы Л. А. Серякова.
