На фоне эйфории, сопровождавшей падение Стены и объединение двух Германий, предыдущие попытки создания объединенной и свободной Германии кажутся более пророческими, чем зачаточными. Тем не менее, то, что Федеративная Республика задним числом называет «краеугольными камнями [германской] демократии»{786}, многие историки рассматривают амбивалентно, как и будущие перспективы Германии. Оглядываясь назад с 1989—90 годов, представляется, что Франкфуртское Национальное Собрание 1848—49 годов искало политику, более близкую и подходящую революционерам, чем разделенной земле, восстанавливающейся после французской оккупации и реакционной реставрации после освобождения. Когда в 1871 году немцы добились национального единства в первый раз, это было прусское решение — самое сильное германское государство силой построило в ряд более слабые. В 1918—19 годах Веймарская республика дала немцам истинную демократию, тем не менее, ее конституция была фатально неудачной, а ее руководители не могли заверить потерпевшую поражение и бедствующую нацию, что у нее есть жизнеспособное и практически осуществимое будущее{787}.
В послевоенном Основном законе также учитывались более ранние прецеденты германской демократии. Он был навязан немцам военными губернаторами союзников в 1945 году, и немцы, опять же под покровительством союзников, временно ратифицировали его в 1949 году. Союзники диктовали демократию немцам в западных зонах точно также, как представители Советского Союза диктовали коммунизм в восточной. Истинно немецкая, собственная конституция страны появится только после объединения двух Германий в 1990 году — достижения цели, которой, как заявлялось в Основном законе, собиралась следовать Западная Германия{788}. Этому эпохальному событию предшествовали пятьдесят два года национал-социализма и диктаторства Восточной Германии. Заново воссоединившись и став свободным, германский народ по собственной инициативе установил политику демократического правительства. Немцы сделали это сами и для себя. С новым, объединенным правительством Германия стала одной из самых молодых демократий в мире.
В годы строительства нации германский демократический эксперимент — это идущая работа, в чем и заключается трудность для друзей и врагов Германии. Объединение было могучим возрождением ранее потерпевшего поражение либерального национализма. Пока не появлялось зловещих знаков пангерманского утопизма, которые могут вернуть к жизни темное германское прошлое. Несмотря на близкие выборы и разногласия с союзниками, немцы повернулись внутрь, не разваливаясь на части и не бросаясь ни на кого. Сегодняшние промышленная и экономическая политика по всем признакам соответствуют демократическим требованиям{789}. Если смотреть на долгую историческую перспективу, Германия после 1990 года кажется на грани обеспечения того, что Джеффри Барраклоу назвал единственным устойчивым решением ее политических проблем: «ограниченная демократическая Германия внутри исторических границ»{790}.
После объединения легко забывается, что более ранние германские попытки либеральной демократии не только проваливались, но проваливались жалко. В то время как новая германская политика дает все надежды на решение исторического вопроса политического разделения Германии и правления сильной личности, это всегда оказывалось очень долгим процессом и, до недавнего времени, по большей части подстегивалось извне. Когда прочная и неизменная старая Германия и порывистая и стремительная новая нация продолжают обстоятельно обсуждать и прорабатывать вопросы, можно только рассуждать о результате. Если посмотреть на долгую историю Германии, как на путеводитель, то эта страна, похоже, станет более крепкой демократией в сравнении с сегодняшней. На протяжении долгой истории немцы всегда ценили власть и порядок, как и свободу и равенство. Они были убеждены, что лучшая политика нуждается и в том и другом, она защищает и то, и другое.
Способность действовать коллективно — национальное единство, — и право действовать индивидуально — политическая репрезентативность — одинаково беспокоили немцев. Беспокоили, по крайней мере, с шестнадцатого столетия. Первое требовало самопожертвования и конформизма, второе позволяло самоутверждение и диссидентство. Исторически информированное, опытное германское государство, вероятно, будет больше ограничивать свободу, чем эгалитарные демократии Франции и США, которые вроде бы забыли, как дисциплинировать свободу, и, соответственно, утратили контроль над личностью. В эволюции Франции Руссо и Робеспьера, и Америки Джефферсона и Эмерсона индивидуальная свобода, кажется, стала правом самопоглощения, угрожая ответственности гражданина перед обществом и обязанности верующего перед Богом. Немцы не считают, что истинная свобода должна быть неаккуратной, или что свободные люди имеют право выйти из-под контроля и стать неуправляемыми. Новая германская демократия, вероятно, будет терпеть более радикальное, но краткосрочное диссидентство и сопротивление государству Ослабление власти и порядка стало большей проблемой для старых мировых демократий, чем расширение свободы и равенства. А новая германская демократия может предложить решение для современных болезней либерализма.
В свете германской истории нужно также спросить, может ли одна политика быть решением «всех германских проблем? Этот вопрос выталкивается на поверхность очень успешным восстанием модернизма против старомодности во время социокультурных войн в Германии девятнадцатого столетия. Имперская Германия ограничивала борющуюся демократическую, сильная, разрушительная, леволиберальная интеллектуальная культура подрывала германское Просвещение. А оно, в отличие от французского, пыталось ввести тяжелые нравственные и религиозные уроки прошлого в современность. Ораторы той культуры с презрением относились к верованиям старой Германии (в особенности, знающие иудейско-христианское учение), и провозглашали новую эпоху, в которой личность обновит мир, свободный от каких-либо учений прошлого.
Огни освободительных движений двадцатого века с тех пор очищали мощные эгалитарные этносы, которые теперь процветают на большей части Запада, от остатков имперского правления девятнадцатого века, а также расизма и социал-дарвинизма. Однако радикальный индивидуализм, атеизм, элитизм и утопизм интеллектуального и культурного восстания того столетия также дожили до двадцать первого века. Амбиции той революции, все еще сильные сегодня, являются такой же большой угрозой крепкой демократии, как и любое вероятное оживление фашизма{791}. Против того и другого лучшей защитой является старая и показавшая себя: факты и доказательства, скептицизм и здравый смысл, ясный ум и честность, смиренность и сила.
Страх перед немцами и немецкие страхи
С объединением Германий на горизонте, в выпуске журнала «Тайм» от 26 марта 1990 года в передовой статье спрашивалось: «Стоит ли миру беспокоиться?» Около 61 миллиона западных немцев, из самого большого государства Европы, объединялись с 17 миллионами восточных немцев, к которым постепенно добавятся неведомые количества немцев, разбросанных по всему миру. Несмотря на политические и культурные различия и поразительную стоимость, большинство комментаторов в то время представляли скорое появление политической и экономической могущественной группы. Тем не менее, за исключением Израиля и Польши, опрос общественного мнения показывал подавляющее одобрение объединения — даже в Советском Союзе, где война унесла 26 миллионов человек.
В заслугу Западной Германии «Тайм» отметил провал партий правого крыла после войны, которые не могли набрать необходимых 5 % голосов, чтобы получить места в Бундестаге. Гельмут Коль отмечал, что большинство немцев, живущих в 1990 году, не родились в военные годы, и их нельзя винить за творившееся тогда. Во многом, как канцлер Герхард Шредер, он указывал тем, кто судит немцев, на позитивные акции Германии после войны, немаловажной из которых была выплата 33 миллиардов долларов в виде военных репараций гражданам Израиля и другим евреям — эта сумма почти удвоилась к 2000 году и все еще растет{792}.
