Потом снова пополз вверх. Теперь он не боялся, что утонет, вообще ничего не боялся… Не утонет он ни за какие коврижки — мать-то рядом, она не даст утонуть. И сам он, в конце концов, не безрукий, плавать умеет…

В холодной воде оказывался не раз и даже не два, такое с ним, как и со всяким моряком, случалось, побывал в самых злых морях — в Охотском, в Беринговом и Восточно-Сибирском, в реках великих, на Амуре и Зее… Что было, то было…

Иногда лодка задирала нос высоко, очень высоко, едва ли не вертикально, на-попа становилась в волнах, вода билась в срез носа и мелкой колючей моросью обдавала лицо, запечатывала ноздри и рот, залезала даже в уши, и тогда мир делался глухим. Правда, ненадолго — до следующей волны.

Берега не было видно совсем, он словно бы ушел под воду; чтобы увидеть берег, надо было встать в полный рост, а вставать опасно, можно сыграть в "ваньку-встаньку" и вылететь из лодки. Греб Геннадий по-чилийски — лицом вперед. Хотя лучше было бы грести веслами по-русски, как Геннадия учили в мореходном училище, но сделать это было нельзя: если он начнет пересаживаться, то лодку мигом развернет боком, а это, извините, — все, это самое худшее из того, что может быть. Следующим движением будет кувырок сапогами вверх, а физиономией вниз, гляделками в глубину океана, чтобы человек видел, что его ждет.

Так и двигался Геннадий к цели.

Вскоре и штаны его хваленые, с начесом, да с заплатами, были мокрыми, хоть выжимай, а в сапогах вода, кажется, не просто хлюпала, а булькала задавленно, сопротивлялась, даже пищала. И под задницей тоже что-то неприятно хлюпало, будто он накрыл собою кастрюлю. Невольно вспомнились плавания на ланчах. Гальюны на этих деревянных судах не были предусмотрены еще в Средние века, все отправления производили только за борт (не в суповую же кастрюлю), — и по-малому, и по-большому. Особенно занятная батальная картина представала всякому взору утром, когда два-три бойца, толкаясь, усаживались на планшире и, мертво вцепившись руками во что-нибудь, начинали с выпученными от напряжения глазами кряхтеть и тужиться. От звуков, которые возникали в океанском пространстве, даже киты старались нырнуть поглубже, чтобы не получить контузию или тем более — прямое попадание снарядом с рыболовецкого судна, оказавшегося боевым и вообще хорошо вооруженным.

А бойцы довольны, им даже задницу не надо подтирать — вода снизу, из-под борта подмоет корму, подмоет идеально; после этой важной для организма процедуры вода некоторое время будет хлюпать в штанах, но потом ничего, потом все образуется и высохнет…

Так будет, в конце концов, и у Геннадия после путешествия на лодке: все высохнет.

В нос тем временем ткнулась злая волна, твердая, будто отлитая из чугуна, Геннадий качнулся, устремился всем телом вперед и чуть не вылетел из лодки, волна приподняла нос "плавсредства", одновременно накренила лодку на один борт, гребцу в последний миг удалось ухватиться обеими руками за торец деревяшки, которая на судах гордо зовется форштевнем, и навалиться всем телом на нее. В следующее мгновение Геннадий с трудом перевел дыхание:

— У-уф-ф!

Больше не сумел выдавить из себя ни единого звука: за этой волной шла еще одна, много больше, настоящая водяная гора, ветер срывал с ее макушки пенные шапки, водяные гребни, ревел, хохотал дико, победно, и был он такой неукротимый, страшный, что Геннадий невольно подумал: "Фильм заканчивается… Это все!"

Он отчаянно заработал веслами, выгребая лодку носом к волне, выровнял ход — справился с этим, хотя не был уверен, что удастся… Удалось. Когда нос лодки всадился в волну, будто в стену, Геннадий, сидевший на гребцовской банке, должен был улететь в воду, но он не улетел, уперся ногами в днище, спиной откинулся назад, — и сам удержался, и весел из рук не выпустил…

Волна осталась позади, и он прочитал молитву — не книжную, составленную святым человеком в тиши монастыря, а свою собственную, сочиненную здесь, сейчас, в лодке. Надо будет эту молитву, — в общем-то простую, очень бесхитростную, может, и не очень грамотную, но это неважно, — запомнить, она еще пригодится. Жизнь на этой стычке с океаном не заканчивается. Пока не заканчивается.

С лица Геннадия лила горькая вода, заполняла рот, обжигала язык солью и горечью, холодом и одновременно чем-то горячим.

Руки ломило, спину словно бы обжало железным корсетом, корсет этот сдавил даже дыхание. Выпускать из рук весла нельзя. Геннадий, напрягаясь, вцепился зубами в нижнюю губу, от крови подбородок мигом стал красным, в следующую секунду вода очистила лицо, привела в порядок, смыла кровь, и Москалев вновь полез вместе с лодкой на шумную пузырчатую гору, воткнулся вроде бы в воду, а удар был, будто он всадился в камень.

Хорошо, что и на этот раз подготовился, сгруппировался, как говорят спортсмены, и не вылетел за борт.

Вот так он и одолевал три океанские мили, с которых началась его дорога к дому. Рвался он домой из последних сил, верил матери, голосу ее, звучавшему в ушах: "Все будет хорошо", — мать словно бы вообще не отходила от него… А раз Клавдия Федоровна говорит, что все будет хорошо, значит, так оно и будет.

Выл ветер, подобно артиллерийским повозкам с огромными колесами грохотали валы, над головой человека очень низко неслись черные пороховые клочья, едва не повисали на нем, шлепались в воду… Геннадий только пригибался, пропуская разный встречный мусор, и, хрипя, задыхаясь, греб и греб веслами, приближаясь к невидимой точке, где кончалась вода и начиналась суша.

Все закончилось благополучно, Геннадий добрался до порта Кастро, брызжущего музыкой, современного, далекого от вижучей и их забот, из Кастро переместился в Пуэрто-Монт, а оттуда прямая дорога "панамериканы" вела в чилийскую столицу, где на авеню де Колон располагалось наше посольство.

Автобус, шедший по "панамерикане" на север, был новый, современный, с бархатными цыганскими сиденьями, вгоняющими в сон, шел он ходко, за окнами только мелькали небольшие городишки, один за другим, будто нанизанные на шампур, каждая такая точка была украшена своей ферией — ярким базаром, где чего только ни продавали…

Вначале Геннадий стеснялся своего костюма, байковых штанов и диковинных заплат, но потом привык к обстановке, успокоился — пусть люди принимают его таким, какой он есть, — и стал чувствовать себя увереннее, у него даже появился аппетит, в автобусе он съел три бутерброда с лососиной, приготовленные еще в Чилоэ.

Под пение шин мимо проносились сумрачные серые горы, очень угрюмые в зимнюю пору, в летние месяцы они бывают совсем другими, утопают в веселой жемчужной дымке, хотя легкомысленного общения накоротке не допускают, ведь это горы великих инков, пробегали городки с черепичными крышами, оберегающими от печного солнечного жара, кудрявые реликтовые рощицы, голубые лагуны, зубчатые стены крепостей, луговые поляны с пасущимися на них стадами, грифы, сидящие на скальных выступах, террасы с насыпной плодородной землей… Интересно было.

Автобус шел день, потом ночь и часов в одиннадцать третьего дня, в бронзовом солнечном мареве, под приветственное пение разноцветных птах прибыл в Сантьяго.

В посольстве Геннадий уже бывал, старался сориентироваться в городе как опытный штурман в море и вскоре, шеголяя разбитой походкой опытного бродяги, выработавшейся у него на Чилоэ, уже подходил к посольским воротам.

Нажал на кнопку связи с дежурным комендантом, динамик зашипел, будто перегретый утюг, и послышался бодрый властный голос:

— Вы кто, назовитесь… И к кому?

Геннадий назвал свою фамилию, имя с отчеством, — властности в голосе дежурного немного поубавилось.

— О-о, тот самый знаменитый Москалев, — проговорил он и умолк. По-ружейному звонко щелкнул замок, и посольская дверь распахнулась.

Геннадий остановился у стойки, огороженной поверху бронированным стеклом, за которым сидел дежурный, поставил у ног пакет.