— Интересно, что ей от меня надо?

— Может, задолжал ей денег?

— С чего бы это? Такого я не помню. Денег у меня вообще давно не было. — Геннадий приподнял одно плечо, словно бы хотел что-то вспомнить, но не вспомнил и промолчал.

Глянул в осколок зеркала, причесался и пошел в магазин — раз человек ищет его, значит, дело какое-то есть… Галька под ногами поскрипывала легко, будто морозная крупа, звук этот забытый навевал грустные мысли, рождал болезненные ощущения — последнее время особенно часто, и чем дальше, тем чаще ему вспоминался дом, Владивосток, Находка, разные местечки типа Мил лионки, рынка на автобусной станции, улицы Тихая, где жил брат Володька, у него даже горло сжимало, когда он думал о тех местах.

Так, сопровождаемый воспоминаниями, он довольно скоро доскакал по берегу до магазина. Без отдыха и наблюдений за океаном, поскольку ветер холодный, льдом и снегом пахнувший, тянул из Антарктиды, хотя в иное время Геннадий точно бы пару раз остановился, чтобы полюбоваться на рябь, в которой бултыхаются головы двух морских львов, а заодно выковырнуть из песка пару раковин чоричо…

В магазине продавщица, увидев его, округлила глаза:

— О, молодец, русо, что пришел. Тебе из Сантьяго звонили, по-моему, из вашего посольства.

— Интересно, зачем я им понадобился?

— Этого я не знаю. — Продавщица извлекла из халата сложенную в несколько раз бумажку. — Вот тут телефон — просили передать. Звони в Сантьяго.

Геннадий замялся. Признался, сжимаясь в комок: неприятно было признаваться, что он нищ, как дырявый сапог, но признаться пришлось:

— У меня нет денег, чтобы позвонить, мадам.

— Все равно звони, — продавщица придвинула к нему старый, тяжелый, как кирпич, телефонный аппарат времен Христофора Колумба, с потрескавшимся диском, — деньги, пятьсот песо, потом отдашь. Я так полагаю — дело важное. А "полмили", в конце концов, можешь рыбой отдать.

— Будет сделано, мадам. — Геннадий развернул бумажку. Номер был столичный. Ощущая, что внутри зашевелилось что-то встревоженно, а пальцы одеревянели, — так бывало, когда он сильно волновался, — Геннадий потряс руками, чтобы сбросить с них подступившую тяжесть и набрал номер.

Трубку, как и положено в дипломатических представительствах, подняла дежурная "пишбарышня", призывно пропела в телефонный эфир:

— Посольство Российской Федерации.

Москалев назвался, до конца договорить не успел, — "пишбарышня" перебила его:

— Очень хорошо, что вы позвонили. С вами хотел пообщаться российский консул Полунин.

— У меня, к сожалению, нет денег, говорить не на что.

— Оставьте номер телефона, мы сейчас перезвоним.

Геннадий глянул на продавщицу, та, все поняв, быстро начертала карандашом на листке клейкой бумаги номер. Москалев продиктовал его "пишбарышне".

— Ждите звонка, — бодро пропела та и отключилась.

Консул Полунин перезвонил через двенадцать минут; зная, что в Чили отчеств не существует, назвался только по имени — посчитал, что этого достаточно.

Геннадий также назвался, хотя и упомянул свое отчество, — как и положено у капитанов дальнего плавания в России, прикинул, как же может выглядеть консул Полунин?

— Геннадий, хотите вернуться домой? — неожиданно спросил консул, Москалев от этих слов вздрогнул, будто его тряхнуло электрическим током, хотел было вскричать: "Да! Да! Да!" — но горло забило чем-то соленым и горьким одновременно, он попробовал продохнуть, хватить хотя бы немного свежего воздуха, что-то сказать и не смог этого сделать. Полунин, опытный человек, понял, что происходит и, выдержав паузу, слушая в телефонную трубку хриплое дыхание Москалева, проговорил тихо, четко печатая каждое слово: — Вас ищет ваш брат. Ждите, он скоро позвонит.

На этом разговор закончился. Геннадий придвинул древний, со скрипящими суставами аппарат продавщице, замер на несколько мгновений, поскольку понял, что в мире он все-таки не один, раз ему позвонил консул — сам консул! — раз в русском посольстве на смену деревяшкам с тыквенными головами пришли люди, которым знакомы обычные человеческие чувства и нормальная речь, — и говорят они нормально, с сердечными нотками в голосе. А это, между прочим, очень важно в жизни, особенно такого человека, как Москалев.

Вышел на улицу, сел на камень у воды и долго сидел неподвижно, с дрожащими губами, не в силах что-либо вымолвить и вообще что-то сообразить.

Такое состояние хоть один раз в жизни бывает у каждого человека. Исключений нет.

А сейчас действие перенесем в нашу Белокаменную столицу, расположенную не на семи, а, как ныне кажется народу, на семидесяти холмах, — в Москву.

На дворе стоял уже двадцать первый век, подходил к концу второй год его движения по орбите времени, в Москве за окнами мела жесткая ноябрьская поземка, неслась по асфальту длинными серыми хвостами, нагоняя в душу недобрый холод, с вкрадчивым ведьминским стуком обследовала окна домов, скреблась, норовя забраться в какую-нибудь пустую квартиру, либо просто нырнуть под крышу, забить там пространство ледяной крупкой, но это, слава богу, не всегда получалось у подручных матушки-зимы.

Вечером, числа примерно пятнадцатого ноября, у меня дома на Садовой Кудринской улице раздался телефонный звонок. Звонил незнакомый человек, прилетевший из Чили, — моряк, работавший в Южной Америке по контракту на одном из международных судов.

Фраза, которую произнес он, обдала меня холодом секущим, заставила замереть сердце, — замереть в прямом смысле слова, оно остановилось:

— Ваш брат умирает на острове Чилоэ… Это на юге Чили.

Вот какие слова произнес тот моряк.

Честно говоря, я мгновенно почувствовал себя виноватым во всем, что происходило с моим братом Геннадием Москалевым. В первую очередь виноват потому, что все десять лет, которые он провел в Чили, у меня не было с ним ни почтовой, ни телефонной связи.

А с другой стороны, каким образом эту связь установить, как ее поддерживать? Мобильные телефоны, которые ныне всегда находятся под рукой, в крайнем случае в кармане или в сумке, тогда водились в количестве очень ограниченном, почтовая связь была просто невозможна, поскольку адреса почтового у Геннадия не было, он часто менял места, жил в разных городах, иногда оказывался в таких точках, куда ни один почтальон не сунется, побоится — ну, например, на исла Мончо — острове Пиратов, где сидят зэки, которым дали по сорок лет тюрьмы. Или на барже, облюбованной беглецами, удравшими от закона, этакой республике Шкид на чилийский лад, куда Геннадий попал случайно, почтальон также никогда не появится… Даже если ему прикажет сам Пиночет.

Обычно Геннадий звонил сам, из разных мест, почти не повторяясь в названиях их, а я был лишь "принимающей стороной" и чувствовал себя повязанным по рукам и ногам… Причем сделать я ничего не мог; действовать нужно было только через МИД. А подопечные мистера Козырева были такими же бездушными, безразличными чиновниками, как и тот дипломат в кавычках, что отказал Геннадию в помощи в очень трудную минуту и практически выгнал его за дверь.

Вообще-то козыревские "вареные дипломаты" иногда совершали действия, за которые их надо было не только выгонять с работы, но и отдавать под суд. Возможно, из-за такого народа самого министра Козырева в здании на Смоленской площади пренебрежительно, либо неприязненно называли Козырьком.

Вспоминается история, рассказанная пограничным генералом Михаилом Михальчевым, — произошла она не в тех краях, где жил Геннадий Москалев, а немного севернее, на Курильских островах.

Японцы, видя, как ослабла, сделалась покорной, во многом пустой Россия, как спивается ее непутевый лидер, стали настойчиво заявлять свои претензии на Курилы и Сахалин. И чем дальше, тем больше.

Ельцин и жался, и мялся, и носом нетрезво хлюпал, и физиономию в сторону отворачивал, но по физиономии этой плутоватой, марки "культур-мультур", было понятно, что за пару бутылок рисовой водки саке он отдаст и Курилы, и Сахалин кому угодно, не только японцам. Отдаст — и глазом не моргнет.