Самое лучшее — возить туристов по островам, — Робинзона Крузо, Пасхи, Сала-и-Гомес, Десоласьон и, конечно, Чилоэ: пусть любители открыть пошире от удивления рот обозревают местные примечательности, это достойный товар. В программу обязательно включить суровый мыс Горн — на любителя… Это может приносить доход. Но для того, чтобы плавать по островам, нужна яхта. А где ее взять, на какие шиши купить? Нет шишей.

Выходит, и этот вариант отпадает. Не будешь же возить туристов на обычной весельной лодке или надувном плотике… В общем, все упиралось в деньги, в мятые засаленные бумажки, пахнущие рыбой, чужим потом, машинным маслом, ветром чилийских просторов, океанской солью, прокисшей кухней и нужником — всем, что составляет жизнь нашу, является мотором, но денег не было, и руки у Москалева опускались сами по себе, словно бы из них была выкачана вся кровь.

Жизнь его была закольцована, шла по замкнутому кругу, упиралась в вигвам, в арендованные сеть и лодку, в контакты с немногими вижучами, среди которых главным для Геннадия был Луис, в купаниях в собственном озере, вода в котором казалась ему сладкой, мытьем порошком "Омо" и все. Вырваться из этого круга было почти невозможно, чтобы вырваться, опять-таки были нужны деньги…

Что делать, что делать? Этого он не знал. Все чаще он думал о том, что пора поставить на осточертевшей жизни точку. Плохо только, что лежать он будет не на православном кладбище, не среди своих…

Какую веру исповедовали вижучи, он не знал. Наверное, поклонялись своим огромным каменным идолам. А может, и нет…

Он не думал, что сорвется, думал удержаться, но не получилось — сосед Луис подкинул ему целую флягу дешевого спирта, Геннадий на нее клюнул: из пяти литров жгучей жидкости, которой впору заправлять бульдозеры и самолеты-всепогодники, можно сделать много вкусной бормотухи — ликеров, настоек, наливок, даже бальзамов и запеканок, водочных смесей и еще чего-нибудь.

Собственно, не это стало причиной того, что он клюнул на спирт — слишком муторно, тяжело было на душе и другого способа снять тяжесть, кроме как спиртом, он не видел.

За поселком он наткнулся на заросли дикого барбариса, пробившегося из земли на белый свет сквозь камни… Набрал целый пакет жгучих, кислых, как отрава, очень душистых красных ягод, в вигваме высыпал две горсти в кружку и раздавил черенком весла — получился вполне симпатичный сок, от которого десятками валились под ноги и мухи и комары, а птицы старались облететь жилье Москалева стороной.

Спиртом он наполнил две литровых бутылки, разбавил кипятком, чтобы отрава эта меньше резала горло, и закрасил ее барбарисовой кислятиной.

Когда хлопнул половину кружки, то чуть с ног не свалился — не бормотуха получилась, а ядерное топливо, жидкость для заправки баллистических ракет, либо что-нибудь еще покруче… Геннадий не замедлил плюхнуться на небольшую, исполосованную топором-мачете деревянную скамейку и затих.

Не дай все-таки бог завалиться, всадиться головой в бочку, заменявшую ему печку и спасавшую в холода, разрушить ее. Хуже этого вряд ли что можно придумать для его быта…

Очнувшись, он снова налил себе в кружку ядерного топлива, примерно четверть, не больше, выпил и опять словно бы получил удар по голове, промычал что-то невнятное и отключился.

Продравшись сквозь липкий сумрак сна, он оказался в светлом, ярко освещенном пространстве. Это была вода, в которой отражалось белое, словно бы вываренное небо, вода плескалась ласково, щекотала слух. Неожиданно неподалеку от него проплыл кусок берега, плотно заросший ивняком. Ивняк в Чили не водится, нет его тут, — значит, Геннадий в беспамятной одури видел родные места — Амур или Зею, в следующий миг до слуха его донесся мягкий стук мотора, и все встало на свои места — он плыл по реке на катере.

Только какая конкретно река это была, непонятно. Но точно не здешняя, не чилийская, — в Чили таких рек нет.

Что-то сдавило ему горло, сделалось горячо, и он чуть не заплакал. Прямо во сне…

Когда очнулся во второй раз, в вигваме было уже темно — наступила ночь. Долго же он пролежал в отключке, часа два с половиной, не меньше.

Болела голова. Во рту пахло тухлятиной и чем-то горелым — спирт хоть и был разведенным, но организм обжег сильно — похоже, даже спалил что-то; затылок сдавили челюсти железного капкана.

Снять это противное, давящее состояние можно было лишь одним — выпить еще немного барбарисовой "настойки", что Москалев и сделал. Через несколько минут он опять очутился в светлом, каком-то горячем сне…

Только уже ни реки, ни катера не было — были горы. Северные, затуманенные, с серыми нахлобучками снега на вершинах.

Должно было быть холодно, но холодно не было — видимо, горы существовали отдельно от сна, как театральная декорация, а вот ощущение слез, того, что он плачет, возникло вновь.

Так и покатился Геннадий Москалев в состояние, в котором жить не хотелось. Выпивал немного спирта, заедал его икрой и отключался.

Так прошло несколько дней. Болото, в которое залез Геннадий, сделалось глубже, оно вообще могло стать таким, что однажды он нырнет глубоко, с головой и не сумеет вынырнуть. Это может произойти очень скоро.

Каждую порцию спиртовой бормотухи Геннадий заедал икрой и отправлялся в сон. Позже знакомый врач сказал ему:

— Спирт мог тебя сжечь совсем, Геннадий, спалить дотла. Тебя спасла закуска — красная икра. Если бы ее не было, то не было бы уже и тебя, Гена…

Но это было потом, фраза эта прозвучала много позже.

Прозрение произошло примерно через две недели, когда неожиданно пошел сильный дождь, в ливне этом невозможно было увидеть даже собственную ладонь, а вообще он обладал такой чудовищной силой, что неосторожно высунутую из вигвама руку мог запросто сломать. Такого дождя на острове Чилоэ не было, наверное, никогда.

Борясь с одурью, Геннадий неожиданно вспомнил о лодке, о сети, оставленных на берегу; сеть, наверное, уже перепуталась, смешалась, обратилась в сплошной ком, а лодку сечет лютый дождь и вообще, возможно, ее проломил камнем какой-нибудь дурак-пингвин…

Мозгов у этих ребят мало, они могут сотворить что угодно, даже выпить океан.

Он попробовал приотворить дверь вигвама, удалось это только с третьей попытки — слишком плотной, какой-то твердой стеной валилась сверху вода, ничего не было видно. Его отбило от двери, и он очутился на полу.

Как же так получилось, что он сдал свои трезвые позиции и опять вляпался в беду, в знакомое болото, в состояние, из которого надо немедленно выбираться. Словно бы что-то щелкнуло у него внутри, натянулась какая-то пружина с крепким железным запором. Геннадий вытянулся на полу во весь рост и закрыл глаза.

Очнулся он в оглушающей тишине. Ливень кончился. Слабые остаточные струи с едва различимыми хриплыми стонами скатывались в океан. Других звуков не было.

Перевернувшись на живот, он подполз к двери, ткнул в нее кулаком, как в некое непокорное животное. Дверь открылась.

В щель был хорошо виден берег с лодкой, вытащенной по самую корму на камни, с небольшой аккуратной кошкой, прибитой к носу и зацепленной когтями за темный треугольный валун, чтобы прибой не уволок лодку на соседний остров, до скорбной лысости омытый дождем; жесткая, с почти проволочной ячеей сеть была распята на берегу… Концы сети находились в мутной, глинистого цвета воде.

Москалев с досадою покрутил головой — чего же он так неряшливо, дурно относится к своим кормильцам, ставшим родными, — к лодке и сети?

Он подтянул к груди колени, оперся ладонями о земляной пол и с трудом поднялся на ноги. Оказавшись на улице, чуть не ахнул от неожиданности — половину неба занимала огромная, широкая, как железнодорожный состав, радуга; гигантская арка вставала прямо из океана, из воды, вырастала полого и, прогнувшись вверху под собственной тяжестью, вновь сваливалась в океан.

Вокруг арки, точнее, по обе стороны ее, бесилось, брызжа искрами, яркое зеленое пламя, окрашивало воздух в весенний, режущий глаза цвет, — радуга была погружена в световой кокон, как в предохраняющую оболочку, слепила глаза, завораживала и человека, и океан. Москалев неверяще покрутил головой, помял себе уши грубыми, жесткими пальцами. Так он делал всегда, — а в молодости особенно, — когда на вахте неожиданно начинал одолевать сон.