Если бы мне предложили определить одним словом, какая была Москва тогда, я бы сказала — «тихая». Благовеста, малинового звона уже давным-давно не было. Машин — мало. Людей на улицах — тоже. Ни гуляний, ни разборок. Пьяных — не помню. Наверное, пьяные сидели по домам. Даже на рынках было тихо.

До войны во всех московских двориках летом звучали патефоны, кружились пары, в каждом дворике был свой «король» Лёнька Королев, воспетый Булатом Окуджавой. Но не вернулись эти «Лёньки» домой. И детского визга-щебета на бульварах как не бывало. Какие уж тут дети у вдов солдатских!

Еще одна причина, почему Москва притихла: голод. Скорее недоедание. Прочла где-то, что в 1946 году погибли от голода в России около 300 тысяч человек, а в 1947-м — полмиллиона. Думаю, москвичам голодная смерть не грозила. Но еды было недостаточно. Продукты получали по карточкам. Карточки — их выдавали ежемесячно — были рабочие, детские, иждивенческие.

В карточках отрывали талоны на сахар, на жиры, на крупы (не на жир, а именно на жиры, не на крупу, а на крупы!). Нормы жиров и круп у каждой категории — рабочих, иждивенцев, детей — были свои. Но черт, как всегда, притаился в деталях. Карточки «прикреплялись» к разным магазинам. А в разных магазинах давали разные продукты. К примеру, по талону «жиры» в одной торговой точке полагалось сливочное масло, в другой — красная икра. Сливочное масло можно было положить в кашу, в картошку. А что было делать с красной икрой? Намазать на хлеб? Но хлеб и так казался очень вкусным голодному человеку. Красная икра была для нас тогда наказанием…

Совсем забыла: был еще талон на водку… Водка в послевоенные годы играла ту же роль, что в годы «перестройки» доллар США. Твердая валюта. Поллитровкой можно было расплатиться с любым работягой или обменять по соответствующему курсу на то же сливочное масло или на другой столь же калорийный продукт.

Карточки периодически появлялись и до войны. Но до войны я жила с родителями, и все заботы ложились на плечи мамы. А в послевоенные годы, когда у меня уже была своя семья — муж и сын, приходилось думать обо всем самой. В частности, о том, чтобы «прикрепить» эти самые карточки к магазину получше. Если не сильно привилегированному, то хоть к «ведомственному».

Магазин «получше» был у мужа. Магазин Академии наук. Но он находился в районе Калужской заставы, а мы жили в арбатском переулке. И с транспортом было худо. И чем лучше считался магазин, тем больше были очереди. А новорожденного Алика не с кем было оставить… Сплошные мучения…

Почему Алика не с кем было оставить, выяснилось очень скоро. Потенциальных нянь и домработниц в Москву не пускали.

Подытоживая сказанное в последних абзацах, замечу, что никогда раньше я так не страдала от недоедания, как в первые послевоенные годы. Наверное, потому, что Алик был грудной и я его кормила грудью. Ведь никакого «детского питания» тогда не существовало. И еще я страдала потому, что была неумехой, — никак не могла освоить науку выживания.

Перед глазами у меня был пример — младший брат мужа «технарь» Изя и его жена Мара. У них почему-то и в войну, при лимитах на электричество, всегда горела электроплитка и всегда хватало и круп, и жиров на суп и на второе… Ну а уж осенью 45-го для Изика и вовсе настал звездный час. Кажется, в 1946 году молодого выпускника Энергетического института, отлично знавшего немецкий язык (он и муж детство и отрочество провели в Германии), послали в Германию. Нацепили погоны подполковника, дали соответствующее довольствие и приказали ловить Вернера фон Брауна и всех членов его команды, создавших первую межконтинентальную ракету ФАУ-2. Вернера фон Брауна Изя не поймал. Его сразу же подхватили американцы и отправили на мыс Канаверал, где этот гениальный конструктор подготовил проект «Аполлон».

В дальнейшем брат мужа стал крупнейшим специалистом по фотоэлектронике. Так это, кажется, называется. Но, как и множество других советских евреев, был заживо похоронен в одном из многочисленных НИИ… просидел лучшие годы в закрытом «ящике» и сперва в коммуналке на Рождественском бульваре, а потом в двухкомнатной квартире на Открытом шоссе — четыре метра кухня, одна комната — проходная, вторая — узкая, как пенал, в квартире, которую ему дали — к счастью! — в хрущевские времена. Жил на гроши — даже по советским меркам, а работал как вол, с утра до вечера. Жаль, что Солженицын не включил рассказ об Изе в свою книгу «200 лет вместе». А ведь именно такие, как Изя, создали военную промышленность в СССР, а потом и самые современные технологии в Государстве Израиль.

Далеко я ушла от послевоенной Москвы. Что поделаешь! Ведь это мои воспоминания. Так и вижу старую, кем-то подаренную детскую коляску в Большом Власьевском переулке, а рядом Изю, склонившего голову и разглядывающего младенца Алика, ненаглядного Алика, своего племянника. Кажется, это было только вчера. Алику уже 69. А Изи лет десять как нет. И похоронен он в Израиле, куда уехал почти стариком.

Вернусь к теме нянь. Нянь в послевоенной Москве не было. А без нянь я и другие молодые женщины с малыми детьми не могли работать. Почему нянь не было, скажу сразу: дело в том, что столицу нашей Родины Сталин отгородил после войны от всей Европейской России, от многочисленных ее деревень. Опустил, так сказать, железный мини-занавес. Граждане по ту сторону этого занавеса, то есть граждане, освобожденные Советской армией, оказались как бы в резервации или в лепрозории. Побыв под игом немецких фашистов, они, по логике нашего Вождя и Учителя, могли стать заразными, опасными для москвичей. И долгие годы, а может, десятилетия после войны мы заполняли анкеты, где значились вопросы, сформулированные примерно так: «Не находились ли вы на временно оккупированных территориях?», «Не находились ли ваши родственники (отец, мать, муж, жена) на временно оккупированных территориях?». И даже: «Где похоронены ваши родители?»

А вдруг ваши родители похоронены в Орле, в Смоленске или на Брянщине и в бытность свою живыми успели заразить вас нехорошим вирусом?

Коротко и ясно сказал об этом в стихотворении «Оккупация» поэт Константин Ваншенкин, мой большой друг. У него был дар говорить о трагедиях простыми словами.

Не любила страдавших под оккупацией

Наша власть —

Как гуляющих где-нибудь под акацией

Ночью всласть.

Но сама же безжалостно там оставила

Их одних.

И позднее придумала эти правила — Против них.

Окружила рассчитанными анкетами

Навсегда.

Объявила разбойниками отпетыми Без суда.

Трагическое стихотворение!

Большая часть Европейской России, нищая и замордованная, оказалась отсеченной от Москвы. Откуда было взяться няням? Добавлю, что наша домработница Шура, появившаяся у нас только в конце 40-х, получила возможность приехать в Москву из-под Ельца с помощью поллитровок. Ей выдали какую-то липовую справку, и она сумела и прописаться в Москве, и даже получить паспорт, о котором колхозники не могли и мечтать.

Чтобы покончить с темой нянь после войны, расскажу смешную историю. Вскоре после смерти Сталина, когда мы еще обитали в огромной коммуналке в бывшем публичном доме на Цветном бульваре — одна кухня на восемнадцать жильцов, одна раковина в кухне, кишевшей тараканами, — мужа стали приглашать на приемы в посольство ФРЕ Естественно, приглашали «с супругой». И вот на одном из первых приемов я, тщетно подыскивая тему для разговора с молодой немкой из ФРГ, пожаловалась на отсутствие нянь в Москве… И милая молодая немка, воодушевившись, произнесла следующий монолог:

— Я дам вам замечательный совет. И вы меня век будете вспоминать с благодарностью. Выпишите себе няню из Швейцарии. В Швейцарии девушки аккуратные и чистоплотные. И стоить вам эта няня будет не так уж дорого…