Казалось, жизнь многих ребят из моей первой школы априори сломана. Раз и навсегда, как у Гали Оболенской, девочки из старинного дворянского рода, и хохотушки Тани Мартыновой по прозвищу Мартышка. Веселая эта девочка с длинными косами жила вдвоем с матерью. Было известно, что ее отца, белого офицера, расстреляли большевики. Таня учебой не увлекалась, я даже подтягивала ее, как отстающую. За что и получила от Таниной мамаши первый в жизни гонорар — синюю чашку с блюдцем. На самом деле Таня была способная…
Но что ожидало ее в жизни? С такой анкетой?
И что ожидало толстого мальчугана Андрюшу Очкина? Он хорошо рисовал, неплохо учился, но отец Андрюши прошел20 подсудимым по процессу «Пром-партии» — «вредителей» из числа крупных инженеров, видных спецов.
Андрюшин отец получил, кажется, 10 лет тюрьмы.
Какая судьба ждала Андрюшу?
Или мою подругу Мусю Брауде, у которой родители нэпманы, как сказано, были в ссылке? А старшая сестра, красавица и умница, сперва училась стрелять и ездить верхом, а потом в 1923 году уехала… в Палестину.
Но прошло всего лет 7–8. Я закончила десятилетку, училась в институте и в 1938 или 1939 году поехала с двумя подружками-студентками в Алупку «дикарями». В Крыму «дикарям», кроме южного солнца и теплого Черного моря, ничего не полагалось. Но мы ни на что и не претендовали. Жили в какой-то лачуге (снимали даже не комнату, а полтеррасы). Обедали в дешевой столовой. А я еще записалась на экскурсию. На этой экскурсии трудящимся за малые деньги предлагали подняться на Ай-Петри, полюбоваться заходом солнца, переночевать в палатке и спуститься опять к морю.
Подружки были слишком ленивы, чтобы километр карабкаться в гору, да еще по жаре. Ну а я благополучно добралась до вершины Ай-Петри… И что же я там увидела?
Увидела ресторан и на открытой веранде пирующую компанию из 5–6 мужчин и прекрасной дамы. Прекрасной дамой оказалась повзрослевшая и похорошевшая Мартышка.
Мы поздоровались издали. Я сразу поняла, что Тане явно не хотелось, чтобы я, замухрышка из толпы экскурсантов, присоединилась к ней. И я исполнила ее немую просьбу.
Полагаю, что Таня Мартынова и ее кавалеры отдыхали в каком-то закрытом санатории. И прибыли в ай-петринский ресторан на машине…
Андрюшу Очкина я больше не встречала. Но от общих знакомых знаю, что он поступил в институт, окончил его. Никаких новых неприятностей от советской власти ни у Андрюши, ни у его семьи вроде бы не было. Ходили слухи, что осужденных на первых процессах «вредителей» скоро отпустили и призвали поднимать промышленность. Только пять человек, которых расстреляли (Шахтинское дело), не удалось привлечь к этой полезной работе.
Галю Оболенскую я встретила на улице вскоре после 1935 года. Она еще похорошела. И была шикарно одета. Я бросилась к ней, восклицая: «Вижу, что у тебя все в порядке». Она отрицательно покачала головой. Наверное, что-то не заладилось в личной жизни. Мы обнялись и расстались уже навсегда. Но я была за Галю спокойна. Знала, что уже в конце 30-х, а особенно в 40-х годах быть княжной Оболенской стало не только не опасно, но очень даже престижно. Вспомнили, что мать любимца Сталина Константина Симонова была из… Оболенских. Таким образом, имя Оболенских приобрело новый блеск…
С Мусей Брауде у нас в «середине жизни» оказались общие друзья. От них я узнала, что Муся окончила мединститут, стала врачом. Вышла замуж за прекрасного человека старше ее, родила двоих сыновей…
Красное колесо — вертелось. Кого-то возносило вверх под сумрачное небо Советской страны, кого-то опускало вниз, в преисподнюю. Кого-то Сталин миловал, кого-то карал…
И только одного ученика 23-й школы ни при каких обстоятельствах не помиловал бы…
Ваню Николаева…
2. Ваня Николаев
Не знаю почему, но воспоминания об этом мальчике уже долгие годы преследуют меня. Может быть, я отчасти и затеяла писать эту книгу, чтобы рассказать о нем. Уверена, что его уже много-много лет нет в живых.
Итак, Ваня Николаев.
Я училась с ним в пятом, шестом и седьмом классах. Потом он поступил в 24-ю школу, «интеллигентскую», а я в 16-ю — «рабочую». В год окончания семилетки большинству из нас исполнилось 14 лет.
Таким я его и запомнила — четырнадцатилетним, среднего роста подростком, темноволосым и очень бледным. У него был высокий лоб, довольно приятное лицо. Почему-то многие наши ребята ходили в серых халатах. Но Ваню я вижу в черной, застегнутой до ворота курточке. Он был, кажется, сильный, но очень сдержанный. Не кричал, не задирался, не паясничал, как многие мальчишки его возраста. Бледный серьезный подросток.
Возможно, я бы его вообще не заметила, но одна из моих подружек, Нина Попова, была в него влюблена. И без конца о нем говорила: то он посмотрел на нее как-то особенно, то отвернулся опять же особенно. Для своего возраста я была чрезвычайно инфантильна и в любовных делах ровно ничего не смыслила. Для меня, в общем, все мальчики были одинаковы, но к Ване я относилась с уважением.
Однажды зимой подружка подговорила нескольких ребят поехать на Воробьевы горы покататься на санках. Среди нас был и Ваня Николаев. Вернее, именно Ваня Николаев и повез нас на Воробьевы горы. Там он разговорился, ясно было, что санки — его увлечение. Мы катались с горы — ложились животом на плоские санки и неслись вниз. В тот день мы накатались вволю. Потом Ваня показал еще одну гору, по-моему, там сейчас лыжный трамплин, — с нее он нам съезжать не велел, так как санки попадали на неровную поверхность замерзшей Москвы-реки. Можно было свернуть себе шею. Сам Ваня съехал и с этой горы. А мы стояли наверху, ждали его, удивлялись, какой он смелый.
Метро тогда еще не было, и поездка на Воробьевы горы казалась целым путешествием.
Разговорившись, даже разрумянившись с мороза, Ваня пригласил нас к себе. И мы пошли к нему. Он жил в гигантском доме страхового общества «Россия» на Сретенском бульваре. Сейчас этот дом, построенный в 1902 году, считается одним из красивейших в Москве. И всегда он поражал своей огромностью.
Совершенно не помню ни подъезда, ни этажа, где была Ванина квартира. Подъездов там тьма. Потом я ходила в этот дом с черного хода на чердак в мастерскую художника-концептуалиста Ильи Кабакова. Но то было спустя сорок лет… Ванины две комнаты запомнила на всю жизнь — они поразили меня и размерами, и высотой потолков, а главное, какой-то холодной пустотой. Может быть, потому, что наши маленькие комнатушки в Хохловском переулке в результате «уплотнений» были заставлены мебелью, тесные. Еще помню у Вани стеллажи с большим количеством книг. У нас книг дома почти не было. Мама считала, что книги должны стоять в книжном шкафу в кабинете. Когда кабинет забрали, шкаф с книгами перекочевал к моему любимому дяде Исаю.
Пока мы рассматривали книги и о чем-то говорили, со двора прибежал мальчик поменьше, как оказалось, Ванин брат. Ваня спросил, ел ли он, еще что-то спросил, погладил по голове.
И тут у кого-то из нас вырвался вопрос: «А где же ваши мама с папой?» Ваня серьезно и спокойно ответил:
— Мы живем одни.
— Как одни?
— Одни.
— А кто же вам дает еду?
— Приходит кто-нибудь из родственников и готовит.
— А посуду кто моет?
— Сами моем.
Больше мы ни о чем не спрашивали. Нам стало как-то не по себе… Двое мальчиков в двух пустых огромных комнатах в огромном доме…
Потом мне сказали, что отец и мать Вани были троцкистами. И их либо выслали из Москвы, либо они сидели в политизоляторах (так назывались тогда тюрьмы для политических заключенных). О политизоляторах я уже слышала — слово это мелькало в разговорах взрослых.
Для меня слова «троцкисты» и «политизоляторы» были чем-то запретнострашным, о чем лучше не знать. Но вот мысль об одиночестве двух мальчиков, лишенных отца и матери, не оставляла меня.
Однако Ваня был не из тех людей, которые пускают к себе в душу. У себя дома он обронил: «Мы живем одни». И никогда больше я его ни о чем не спрашивала. Хотя с тех пор мы вроде подружились. Во всяком случае, он дал мне прочесть несколько книг (а может, одну?) Троцкого. Я прочла. Мне было интересно, но шестым чувством советского ребенка я понимала, что говорить об этом никому не следовало. И еще мы задумали писать пьесу. Вшестером. По примеру… Кукрыниксов. Даже сочинили сложный псевдоним.
