Для меня Лермонтов всю жизнь — первый поэт. А его «Герой нашего времени» — лучшая в мире проза… Потом, правда, появилась чеховская проза.
Но вот стихи (перевод!) о Наполеоне, которые мы с папой читали, вызывают некоторые сомнения. Видимо, с патриотизмом во времена Лермонтова в 40-х годах XIX века было не так убийственно строго. Разрешалось восхищаться завоевателем, даже если он вторгался в Россию.
Опять отвлеклась… Пора возвращаться в мою первую школу у Покровских ворот. Возвращаться к довольно-таки дурацкой вылазке в деревню под руководством той же Викентии Густавовны.
Кажется, в шестой группе — мне было лет 11 — мы целой бригадой отправились агитировать за колхозы. В бригаде были сплошь детки из интеллигентных семей (такая уж была школа), понятия не имевшие ни о деревне, ни о сельском хозяйстве, а тем более о том ужасе, который надвигался на несчастных крестьян. Нас встретили радушно, накормили, а вечером в деревенском клубе поставили лавки, и мы по очереди стали выходить на сцену и читать стихи. Мне было еще сверх того поручено произнести приветствие, где давались советы насчет преимуществ коллективного образа жизни. Как я сейчас понимаю, никто нас, слава богу, не принимал всерьез. Поэтому, вспоминая этот странный сюжет в моей жизни, я могу не очень краснеть.
Меня могут спросить: а что же во всем этом было хорошего? Не лучше ли учить литературу, как ее учили в старой гимназии, а потом в советской школе в 50—70-х годах? И уж совершенно ни к чему было ездить в деревню и молоть полную чушь.
Правильно. Но в той первой школе нам ничего не навязывали, пытались убедить. Даже в пионеры не загоняли, а спрашивали: хочешь ли вступить? Мне кажется, в той школе еще жил дух бунта, дух свободы, веял ветер Революции, пусть и не такой ощутимый.
Но ведь вроде бы Революция в наши дни не в почете?
Конечно. И все же не зря Блок написал «Двенадцать», а Маяковский «наступал на горло собственной песне». Долго меня пытались убедить, что последние строчки в поэме «Двенадцать» поэт сочинил просто так, сдуру.
И за вьюгой невидим,
И от пули невредим
Нежной поступью надвьюжной,
Снежной россыпью жемчужной,
В белом венчике из роз —
Впереди — Исус Христос.
Большие поэты не сочиняют просто так: раз Блок написал, стало быть, Христос там был. Был!
И еще скажу в защиту моей первой школы — ее педагоги не боялись нового. В частности, они заимствовали у американцев внедрявшийся тогда в США (в САСШ, как писали в 20-х годах) передовой метод обучения — Дальтон-план. Этот метод, также называемый «бригадно-лабораторным», был осужден в 1932 году постановлением ЦК ВКП(б) и запрещен в СССР.
Кто только не ругает в наши дни Дальтон-план. К месту и не к месту. Вот Бенедикт Сарнов вспоминает в своих мемуарах «Скуки не было», что его умный отец возмущался: «Где же они раньше были?.. Ведь давно же всем ясно, что все эти Дальтон-планы и прочая чепуха только калечат детей!»
Негодует по поводу Дальтон-плана и Леонид Млечин, известный наш журналист. И по его мнению, это дурацкий метод. (Это он писал в книге-памфлете о Шелепине.)
А я восхищаюсь смелостью педагогов 23-й школы, ибо, по-моему, уже в конце 20-х было ясно, что Дальтон-план «вырвут с корнем» и что его защитникам не поздоровится.
Вот что я прочла в XX томе первого издания Большой советской энциклопедии в статье о Дальтон-плане: «По словам Паркгерст (американской учительницы, предложившей Дальтон-план. — Л.Ч.), следующие три момента определяют сущность Д.-п.: во-первых, идея свободы, во-вторых, идея детского взаимодействия (interaction), в-третьих, идея учета и самоучета проделанной учащимися работы (бюджет времени).
…Эти идеи воплощаются следующим образом: почти совсем упраздняется старая классная система, работа проходит гл. обр. в кабинетах и лабораториях, учащиеся не получают ежедневных “уроков”, как в обычной школе, а заключают с учителем “договор” (contract), обязывающий их в определенный срок (неделя, две недели, месяц) выполнить известную работу… Роль учителя сводится к роли консультанта…»
На этом автор БСЭ, разумеется, не успокоился, он продолжил:
«Школа как орудие капитала в буржуазной стране стала перед задачей приспособления форм организации учебной работы к тем изменениям, которые произошли в технике и в общественной жизни. Для буржуа — организатора новых предприятий, для хищника-капиталиста не пригодны люди старого, полуфеодального склада с их темпами работы. Нужен новый человек, активный и умелый… В школе, организованной по Д.-п., дети приучаются быть активными… они приучаются к планированию работы… они работают внешне коллективно, но на самом деле каждый совершенно самостоятелен… они, наконец, постигают искусство сделанного, искусство, весьма ценное для “людей дела”».
Итог статьи довольно неожиданный: «…мы должны всячески препятствовать проникновению в нашу школу Д.-п. в его буржуазном обличье».
Конечно, мы не «хищники-капиталисты», нам сгодятся и люди «полуфеодального склада». Нам не нужны «активные» и «умелые», «люди дела».
Теперь я понимаю, что мы, дети тех лет, сразу почуяли идеи свободы, самостоятельности и личной ответственности, заложенные в Дальтон-плане. Именно это нас и вдохновляло.
Наиболее уязвимым в бригадном методе обучения, введенном у нас, считалось то, что к доске вызывали одного из бригады не по выбору учителя, а по выбору самих учеников. За его ответ ставилась отметка всей бригаде. Сколько потом издевались над такой обезличкой! Дескать, ха-ха, вся бригада полагалась на одного, вот и вырастали неучи и лодыри. Буржуазные педагоги до добра не доведут!
У нас в бригадах было по два-три способных ученика, во всяком случае быстро схватывающих, и один, максимум два тугодума. На всю жизнь я запомнила нашу Лелю Грачеву, голубоглазого ангела с румянцем во всю щеку. Леля ничего не усваивала ни с первого, ни со второго, ни даже с третьего раза. Мы ее, разумеется, к доске не пускали. Но дети, которым доверяют, необычайно добросовестны. Часами с невероятным терпением мы занимались с Лелей. И сами учились, и Лелю натаскивали. Ни один педагог не смог бы добиться того, чего добивались мы…
До сих пор убеждена, что Дальтон-план и свободная школа куда лучше, чем школа-казарма, где пришлось учиться сыну.
Ну а как же все-таки с грамотностью? Ведь зубрить нам в новой школе не давали, на орфографию особо не налегали, а к доске на уроках выходили не все, а только сильные ученики.
Насчет грамотности я придерживаюсь крамольных взглядов. По-моему, грамотность — загадочный дар, она либо у тебя есть, либо ее нет. Я говорю о ребятах из интеллигентных семей. Кто-то из этих ребят вообще не делает ошибок. Кстати, мой сын Алик, мягко говоря, не утруждавший себя в школе зубрежкой, пишет абсолютно грамотно. Так же как и Д.Е., у которого русский был вторым языком.
С этой чертовой грамотностью дело обстоит так же, как… с деньгами. Некоторые люди при всех режимах богатеют (пусть относительно), другие — всегда остаются на бобах. Это очень художественно отразили многие писатели, в том числе такие разные, как Генрих Бёлль и Сергей Довлатов. У Генриха Бёлля в небольшой радиопьесе миллионер бросает свои миллионы и бежит куда глаза глядят, чтобы жить в бедности. И что же? Проходит совсем немного времени, и он опять наживает миллионы. А герои Довлатова, нищие эмигранты из России, всегда в проигрыше, только один эмигрант, не слезая с дивана, почему-то постоянно в выигрыше. Даже когда этот Лернер купил на распродаже ржавый вентилятор для гаража за 3 доллара, оказалось, что вентилятор — работа известного скульптора-авангардиста, которая считалась утерянной…
Убеждена, из 23-й школы в 1931 году — дата выпуска семилетки, в которой я училась, — вышло ровно столько же грамотных девочек, сколько выходило из дореволюционной гимназии Виноградской, куда вселили «единую трудовую…».
Куда хуже с историей. Свидетельствую. Русскую историю мое поколение не учило и не знало. И всеобщую — тоже. И от этого, на мой взгляд, все наши беды — ибо раз историю можно не изучать, то ее можно и сочинять, и переписывать.
