Конечно, в маминой работе в ТАССе была и обратная сторона. Боже мой, какую ложь переводила мама изо дня в день: речи Сталина, Молотова, Микояна, Ворошилова плюс стенограммы процессов 1936–1937 годов. Эту ложь, которую наша страна источала десятки лет, читали в Германии, Швейцарии и Австрии на безупречном мамином немецком.
Зато маме повезло с окружением и с начальством. В ИноТАССе в конце 20-х еще веял живой дух. Да и после работали интеллигентные люди. Глава ИноТАССа в 20-х Уманский был, очевидно, человеком незаурядным — он принадлежал к первой плеяде интеллигентов, пошедших на службу к Революции, и нисколько не походил на угрюмых чиновников сталинско-молотовского образца. Галина Вишневская назвала их «самодовольными, отупевшими от еды и питья». Уманский же, по рассказам людей, знавших его, — а я таких еще застала, — был остроумным, находчивым и обаятельным человеком.
Еще более яркой фигурой, чем Уманский, был хозяин Наркоминдела и одновременно шеф ИноТАССа Георгий Чичерин. Вот уж кто не походил на спесивых молчальников, будущих министров иностранных дел — Молотова и Громыко…
Чичерин был холост и жил в здании наркомата, так же, впрочем, как и его ближайшие сотрудники. Нарком до поздней ночи играл на рояле и часто спускался среди ночи в халате и шлепанцах к своим заработавшимся допоздна сотрудникам. Таким его и запомнила мама.
Чичерин, наверное, самая загадочная фигура в истории советской власти. Дипломатические успехи Чичерина при большевиках огромны. Именно Чичерин вывел советскую дипломатию на международную арену, сделал большевиков участниками мирового дипломатического процесса.
В моей памяти остался рассказ о Генуэзской конференции 1922 года, первой международной конференции, куда пригласили Советы. Дипломаты из всех стран уже собрались — ждут посланцев Красной России. Вот-вот явятся эти неотесанные мужланы, расхристанные комиссары в кожанках с маузером на боку… И тут дверь распахивается — на пороге рафинированный интеллигент Чичерин и его команда; все, как один, в безукоризненных фраках. Переговоры ведут на безукоризненном французском.
Мне эта легенда-быль в юности чрезвычайно импонировала…
Тем больше удивляло, что уже в 1930 году, в 60 лет, даже по нашим меркам только-только достигшего пенсионного возраста, Чичерина отправили в отставку. Объяснили это «затяжной болезнью». Какой? Ни Луначарский, ни тем более Дзержинский, болевшие «затяжной болезнью» — чахоткой, должностей не лишались. Умер Чичерин лишь через шесть лет после ухода из Наркоминдела. Самое странное, что на процессах 1936–1939 годов о нем не было сказано ни слова. А ведь какая подходящая фигура: помещик, дворянин, меньшевик, много лет прожил за границей.
Написав о Чичерине, конечно, вспомнила фон Нейрата, первого министра иностранных дел в кабинете Гитлера, кадрового дипломата, барона. Нейрата заменили на посту министра иностранных дел недоучкой Риббентропом, Чичерина — верным ленинцем Литвиновым.
На этом сходство двух министров кончается. Фон Нейрат не удержался на высоте — стал «протектором Богемии и Моравии», иными словами, палачом народов Чехии и Словакии. А потом сел на скамью подсудимых в Нюрнберге. Чичерин же себя ничем не запятнал.
Литвинова люди моего поколения, по-моему, сильно идеализируют. Мне он явно несимпатичен. Не люблю я Литвинова за его речи в Лиге Наций о мире… Вот уж кто врал!
Я внимательно прочла биографию Литвинова: в те годы, когда Чичерин — отпрыск известной академической семьи — изучал науки, Литвинов распространял листовки. Однако к началу войны в Европе у него оказался большой недостаток, как говорится, на генетическом уровне — он был еврей. И в 1939 году, накануне пакта Молотова — Риббентропа, Литвинова срочно заменили Молотовым.
Но о Литвинове я зря заговорила: он к маме никакого отношения не имел. Впрочем, может, и не зря. Литвинов как раз был ярким образцом Streber’a — выскочки, удачливого человека, может быть, даже авантюриста, сделавшего блестящую карьеру. Одна из дочерей Сурица, другого видного советского дипломата 20-х годов, рассказывала мне, что в жизни Литвинов был очень веселый, жизнерадостный человек, большой шутник, в отличие от его мрачноватой супруги — англичанки Айни.
Нашла упоминание о Чичерине у Троцкого в книге «Портреты революционеров»14. Пожалуй, Чичерин — единственный деятель крупного масштаба, которого Троцкий рисует с уважением. Упомянул Чичерина и Авторханов, который первым сумел объяснить феномен большевизма. В своей книге «Технология власти» Авторханов15 рассказал, что после того, как уголовная полиция в Европе стала арестовывать большевиков-эмигрантов, в том числе будущих наркомов Литвинова (!) и Семашко, за «экспроприацию» (вооруженные ограбления), меньшевики потребовали разбирательства (они тогда еще состояли в одной партии с большевиками). «Создается комиссия во главе с будущим наркомом иностранных дел Чичериным (тогда меньшевиком), — пишет Авторханов, — которая очень скоро установила, что ученики Ленина не только организовали кровопролитное ограбление в Тифлисе, но что Камо подготавливает взрыв известного банка Мендельсона в Берлине, чтобы экспроприировать на этот раз иностранную валюту. Ленин, пользуясь своим большинством в ЦК, сумел положить конец этим разоблачениям».
Поразительное совпадение: среди преступников-«эксов» Литвинов, который сменил на посту наркома иностранных дел разоблачителя его преступлений Чичерина. Я давно поняла, что жизнь сюжетна, почище любого телесериала. Но в жизни моей мамы Чичерин прошел всего лишь тенью в халате и шлепанцах!
Двух маминых непосредственных начальников я знала. С Карлом Гофманом16 мы с мужем встречались после войны. Побывали с Д.Е. у него дома. Гофман, известный международник, был высокий, толстый, очень добродушный дядя. Мама, по-моему, была слегка влюблена в него. Возможно, и он в маму. Все они были образованные и порядочные люди. Все знали языки. Последним начальником мамы — его уж я точно помню — был Чернов17. Трудоголик. С ним одно время работал Д.Е.
В отличие от папы и, пожалуй, от меня мама, как сказано, не заводила дружбу с первым встречным. Не сближалась даже с теми людьми, с кем много лет жила или работала бок о бок. Наталья Казимировна Шапошникова, тассовская машинистка, — исключение. Они хоть и не перешли на «ты», но звали друг друга по имени, что было для мамы верхом фамильярности. Шапошникову мама уважала, слушала ее советы, даже идеализировала немного. Наталья Казимировна переехала из Ленинграда. Была замужняя дама, но мужа с ней почему-то не было. Ютилась Наташа в комнате для прислуги. Однако была всегда элегантно, хоть и подчеркнуто скромно одета. Шили ей дорогие портнихи.
К моему величайшему изумлению, много лет спустя я случайно обнаружила Наталью Казимировну на групповом снимке артистов МХАТа с Булгаковым. Там же оказался и муж Шапошниковой18.
Теперь понимаю, что мама знала о дружбе Шапошниковой с мхатовцами и с Булгаковым. Более того, знала, что муж Натальи Казимировны, ленинградский искусствовед, был не то арестован, не то ждал ареста. Знала и молчала. И не в первый уже раз я подумала, в какое страшное время все мы жили, если надо было скрывать дружбу со знаменитыми артистами и с самым крупным писателем того времени Булгаковым. Люди боялись и своего прошлого, и собственного мужа, и знакомства с известными людьми…
«Отдельный» мамин страх был связан со Сталиным. Мама с конца 20-х и до самой смерти вождя переводила все его доклады, речи, выступления. Это было для нее и предметом гордости, и причиной для особого, испепеляющего ужаса. Переводчиков, машинисток и телетайписток каждый раз, когда выступал Сталин, передислоцировали из здания ТАССа на Тверском бульваре в Дом Союзов, где проводились тогда и съезды, и показательные процессы. Переводить надо было в совершенно незнакомом помещении, где, конечно, повсюду были понатыканы энкавэдэшники.
Но страшнее всего было то, что Сталин, будучи грузином, постоянно старался уснастить свою речь специфически русскими оборотами и поговорками. Помню, как всегда сдержанная мама пришла с работы донельзя взбудораженная и напуганная. И рассказала, что Сталин употребил такую поговорку: «Молодец среди овец, а как встретит молодца — сам овца…» «Ну как это перевести? — вопрошала мама. — Если дословно, то получится просто чушь. И потом надо в рифму. Это, впрочем, нетрудно. А если воспользоваться аналогичной немецкой поговоркой, — и тут мама произнесла с ходу поговорку, которую я, конечно, не запомнила, — то не будет ни овцы, ни молодца».
