Вождь пришел на готовенькое. Уже предшественник запретил все партии и профсоюзы. Отнял у российских граждан данную им Февральской революцией свободу слова, печати, совести, свободу стачек и демонстраций. И пошел куда дальше — отобрал у собственников законно нажитую собственность, у заводчиков и фабрикантов — заводы и фабрики, у домовладельцев — дома, у помещиков — землю! Страна оказалась без хозяев, отчего получились разор, нищета и хаос. Крохи оставшихся от нэпа куцых «свобод» — частные издательства, небольшие частные предприятия, частная практика врачей, юристов и т. д., возможность ездить за границу — все это с большим рвением отнимали верные ученики и соратники предшественника. Вождь даже рук из-за таких мелочей марать не стал. Зато он здорово потрудился над тем, чтобы отнять собственность у миллионов крестьян, разрушить на десятилетия сельское хозяйство в СССР и лишить армию здорового пополнения из деревни. На диво усовершенствовал он и карательную систему, созданную пламенными революционерами сразу после захвата власти. Названия ее ме-
вушек, солдат, штурмовик или эсэсовец, член НСДАП — вот удел среднего немца. Всю сознательную жизнь он должен был ходить в строю, воевать и учить, как «Отче наш», нацистские присяги, правила, клятвы. А чтобы все это функционировало, фюрер создал невиданно мощный карательный аппарат. Не правоохранительный, а правоотбиратель-ный, империю Гиммлера с судебными и внесудебными органами. Дополняла эту систему сеть концлагерей в самой Германии и на захваченных территориях, аналог архипелага ГУЛАГ. Самым крупным достижением фюрера стал Холокост, уничтожение 6 миллионов евреев. 6 миллионов замученных по «нашим» масштабам — немного. Но немцев было не 200 миллионов, а всего 70.
нялись: ЧК, ВЧК, ГПУ, ОГПУ, НКВД, МВД, КГБ, но не менялся немыслимый страх, который внушали «органы» населению. И предшественник, и вождь оказались выдающимися психологами. Внесудебные органы, не подчинявшиеся ни законам, ни конституции (ВЧК, ГПУ НКВД), возбуждали чувство ужаса своей непредсказуемостью. К тому же и их «работа» — ночные допросы, особые тюрьмы, подземелья, тайные казни и секретные захоронения — способствовала прямо-таки мистическому восприятию карательной системы. Ее венцом стал архипелаг ГУЛАГ. И если при предшественнике счет шел на тысячи, на сотни тысяч, то при вожде на десятки миллионов. Новация вождя заключалась в превентивном уничтожении целых слоев общества. Впрочем, почему новация — при предшественнике уничтожали «буржуев», офицеров, священников. Но это были относительно небольшие группы людей, а вождь хотел уничтожить всех работящих крестьян, всех солдат, побывавших в Европе, депортировал малые народы, столетиями проживавшие на своих территориях.
Эти сравнения на тему «У них — у нас…» можно продолжать до бесконечности. Сходства в режимах было выше крыши. Но следить за перипетиями прохождения рукописи мне кажется тоже небезынтересным.
Ведь тут как раз против «Нового мира» и против нас действовала партийно-бюрократическая система, которую создавал «предшественник» — и многократно усилил Сталин. В систему были встроены тысячи и тысячи людей — кто подобрее, кто позлее, кто догматик, а кто уже давно все понял… Но система на
то и система, что она работает как единый механизм («…нас тьмы и тьмы, попробуйте, сразитесь с нами»)…
Итак, Марьямов сократил рукопись, и этот вариант послали в набор. Набрали. Мы прочли корректуру. И параллельно ее должны были отправить цензорам, то есть в Главлит.
Все это мы скорее предполагали, нежели знали. Хотя теребили всех знакомых новомирцев. Основания для волнений у нас, безусловно, были.
Ради публикации в «Новом мире» мы придерживали уже давно набранную рукопись в Политиздате… А вдруг «Новый мир» не захочет рисковать? Что лучше: синица в небе (журнал) или журавль в руке (Политиздат)?
Помню, что однажды на мой вопрос «Что нового с “Преступником…”?» Лакшин по телефону меня здорово отчитал. Я страшно обиделась. Со мной так никогда не разговаривали.
Но вот однажды нам позвонили и сказали, что «Преступник…» уже послан в Главлит. Скоро пришла еще более ошеломляющая новость: «Преступник номер 1» прошел цензуру, залитован.
Виза Главлита! Широкий прямоугольник и, кажется, внутри подпись цензора! Предел мечтаний и желаний каждого автора «Нового мира».
Радость наша не была омрачена даже тем, что мужу, видимо, предстояло распроститься с партийным билетом.
По-моему, не только мы, но и Политиздат закусил удила. Они там явно возликовали. Теперь наша задача была торопить издательство, чтобы между выходом в свет журнала и книги был как можно меньший промежуток. И мы торопили… Как вдруг…
Да, чудес не бывает! Не помню, каким образом, но мы узнали, что уже завизированную цензурой (залитованную) книгу запретили. Запретил замзавотделом культуры ЦК Альберт Беляев229.
В старых справочниках Союза писателей за 1970 и 1986 годы нашла этого Альберта. Там написано: «Беляев Альберт Андреевич, прозаик, литературовед». Стало быть, старый член Союза писателей. «Прекрасен наш союз, он как душа неразделим и вечен»…
Помню, у нас в доме, да и повсюду в Москве, какие-то дурацкие разговоры о разных отделах ЦК. Скорее, о разных подъездах… Агитпроп — отдел пропаганды — помещался, очевидно, в первом подъезде гигантского здания ЦК на Старой площади, а международный отдел — в четвертом подъезде. Может, и наоборот. Считалось, что «четвертый» подъезд более прогрессивный, нежели «первый».
Мысль о том, чтобы попытаться апеллировать к международному отделу, бродила и у нас, и у наших друзей. Но, как выяснилось потом, с «Новым миром» Твардовского и с нами лично дружно боролись два цековских отдела: отдел культуры и отдел пропаганды. Отдел культуры представляли и замзав-отдел а Беляев, и сам заведующий отделом Шауро. От агитпропа действовали Кириченко и его начальник Степаков. Над ними был «сам» Демичев, секретарь ЦК, а за спиной Демичева маячила зловещая тень первого идеолога партии (Суслова, пережившего и Сталина и Хрущева. Засуетился и Союз писателей во главе с Марковым и Воронковым. Эти, видимо, боялись, что с них взыщут за непокорного Твардовского…
Но все это я, конечно, узнала много лет спустя из «Новомирского дневника» Алексея Кондратовича… Мы же тогда просто поняли, что книге каюк… Запрещай в журнале, а стало быть, и Политиздат рассыплет набор.
Из дневника Кондратовича видна наша история, так сказать, изнутри, как один из эпизодов изнурительной, мучительной, отчаянной борьбы «Нового мира» Твардовского с гигантским партийным и государственным аппаратом.
Мне кажется, Кондратовича можно пересказывать и цитировать без всяких комментариев.
Вот записи от 14 июня 1968 года. Обратим внимание: речь идет о майском номере, а на дворе уже июнь.
Кондратович рассказывает Александру Трифоновичу, приехавшему из Италии с заседания КОМЕС — международной культурной организации, членом которой был А.Т., о том, что пятый номер журнала застрял в ЦК.
Сперва запретили статью о Лаврове. Якобы противник Маркса Вырубов и к»(»ражен бледнее, нежели сторонник Маркса Лавров. А в статье о Великой французской революции показана эта революция не так, как хочется цековским работникам.
«Дальше — больше. Мельников и Черная. Работа о Гитлере, — пишет Кондратович. — Беляев: “Написано так, что возникает много аналогий с нашей пар-I ней”. Я хотел сказать, но сдержался, и, наверное, зря, надо было сказать: в каком мо ну возникают такие аналогии (хотя, конечно, аналогии есть, и сколько угодно). 11о демагогам полезно высказывать такие прямые и пугающие мысли: так что же, вы видите сравнение и аналогию между фашистской и нашей партией?
Ноя не сказал, а он начал показывать, какие это места. Уйма. Всюду анало-I ни. И он, видимо, сам не понимает, что все это значит».
Дальше запись от того же числа.
«В кабинете А.Т. (Твардовского. — Л.Ч.) собрались все. Зашла речь об аналогиях. “Ах, они аналогий испугались. — Усмехнулся: — Еще бы, эти аналогии, конечно, есть”. После ухода А.Т. мы долго еще размышляли. Момент острейшего кризиса — это ясно всем. Но Володя (Лакшин. — Л.Ч.) точно заметил, что перемену направления они выбрали все же неумно: снимают работу… против Гитлера, антифашистскую по своей сущности. Это плацдарм, на котором можно воевать…»
