Описание двора было бы неполным, если не упомянуть двух собак, которые жили у нас. Одна собака, по имени Буржуйка, чистокровная дворняга, обитала в своей будке на заднем дворе около помойки (был еще и задний двор). Сын ее, красавец Трезор, как две капли воды похожий на овчарку, нес службу на переднем дворе, между столом и домом. Обе собаки, хоть и сидели на цепи, отличались добрейшим нравом, их все кормили и привечали, особенно дети.

Подытоживая предыдущие описания, скажу — хоть это и звучит странно в устах невоцерковленного человека, — жизнь Москвы в 20-х годах прошлого столетия определял малиновый звон, разносившийся по всему городу. Церковные колокола звонят медленно, как бы раздумчиво. Так же неторопливо, тихо текла жизнь обывателей в 20-х в Москве после Гражданской войны. Как сказано выше, она постепенно успокаивалась. И только в 30-х все опять пришло в неистовое движение, понеслось вскачь. Лозунгом дня стало «Догнать и перегнать Америку». Я даже знала семью, где мальчика назвали «Догнати», а девочку «Перегнати». Главным в жизни объявили темп, скорость. Бег с препятствиями.

Слова «Темпы решают всё» стали ключевыми. «Время, вперед» назвал свой роман Валентин Катаев. В книгах советских писателей герои ели на бегу, жили на бегу, спали урывками, торопились, как на пожар. В кинохронике нам показывали, как знатные ткачихи Виноградовы на бегу обслуживали свои ткацкие станки. Роман «Мастер и Маргарита», который начинался тихоходным трамваем на Патриарших, обернулся диким ведьминским полетом над городом. В повести о советских послереволюционных тинейджерах «Дневник Кости Рябцева» Н. Огнев приводил любимый стих тогдашних молодых людей: «Мы все говорим телеграф-языком, наш лозунг скорей и короче. И стало так трудно изящным стихом описывать лунные ночи».

А сколько смеха вызывали у нас западные социал-демократы, «соглашатели», которые призывали трудящихся двигаться вперед не торопясь. «Медленным шагом, легким зигзагом, марш-марш вперед, рабочий народ», — говорили мы с издевкой.

Много лет спустя я прочла апологетику неторопливого поступательного движения в «Дневнике улитки» Гюнтера Грасса. Очень сильном произведении.

Но до «Дневника улитки» целая вечность. А я пока еще в 20-х, и не с Гюнтером Грассом, а с Маяковским.

3. Маяковский ошибался

Дальнейшее описание жизни дома и двора предваряю строчками Вл. Маяковского, чтобы сказать, что Маяковский жестоко ошибался, когда писал

Дул,

как всегда,

октябрь ветрами.

Рельсы

по мосту вызмеив,

гонку

свою

продолжали трамы

уже —

при социализме.

Свидетельствую: даже восемь — десять лет спустя после Революции, когда «трамы» и впрямь продолжали «гонку свою», социализмом, пусть лжесоциа-лизмом, в Хохловском переулке и не пахло. Может, где-то наверху его строили, но мы, дети, и наши родители жили как жили. Только, видимо, хуже, чем до Октября, который «дул… ветрами».

В нашем дворе, своего рода клубе, не так уж часто говорили на политические темы. Но один разговор я запомнила: его вели несколько мужчин («клуб» был мужской), а я вертелась у взрослых под ногами. И вот кто-то сказал; «Драчка у них вышла. Две демонстрации — одна на Красной площади, вторая у Политехнического». Другой мечтательно добавил: «Может, передерутся и сами уйдут…»

Как я теперь понимаю, речь шла о майской, так называемой «параллельной» демонстрации троцкистов в 1927 году. Обыватели, видимо, надеялись: большевики, увидев, что у них ничего не получается, добровольно откажутся от власти. На эту тему вспоминаю злой анекдот, рассказанный нам с мужем одним ленинградским писателем уже после войны: «Кремлевские вожди решили, что им пора сматываться, и перед концом издали совсем уж дикий приказ: высечь цвет интеллигенции, всех итээровцев (ИТР — инженерно-технические работники). На другой день вожди собрали чемоданы, сели на извозчиков и поехали на вокзал. Вдруг видят — демонстрация. Думают: неужели не успели? Неужели задержат? Спрашивают у прохожих: “Почему народ на улицы вышел?” Те отвечают: “Это итээровцы просят, чтобы их высекли первыми…”»

Тут, конечно, издевка не столько над большевиками, сколько над интеллигенцией. И еще помню разговоры о Енукидзе — он, мол, завел целый гарем. Слово «гарем» я понимала смутно. Вообще, в разговорах на политические темы мне было ясно только одно: все мы — простые люди, а они — власть. И чего они там еще выкинут, неясно. Обыватель отождествил себя с властью много позже.

Итак, социализма у нас во дворе не было. Не было и классовой борьбы. Почему я это специально оговариваю? Да потому, что, читая о 20-х годах, беспрестанно натыкалась на рассказы об ожесточенных классовых боях… Об обрезах кулаков… И вредителях в городе… Кто-то, возможно, считает, что после смерти Сталина советскую историю переписали? Ничего подобного. Старые штампы автоматически переходили из одного исторического труда в другой, из одного романа в другой… В 80-х годах, попав в академический санаторий «Узкое» — бывшее поместье князей Трубецких, я за десять дней посмотрела два фильма об этой самой борьбе. Фильм умного Кончаловского «Сибириада» и еще какой-то детектив Одесской киностудии — тоже о 20-х годах. И всюду было показано, как белые офицеры и кулаки-живоглоты стреляют и убивают честных крестьян и рабочих. У Кончаловского эти же белые офицеры, пробравшиеся на руководящие посты уже в 30-х годах, готовят диверсионные акты. Только доблестные работники ГПУ кладут этому конец.

Мне, наоборот, кажется, что на первых порах советская власть сплотила разные социальные слои. Прекрасный пример — наш двор. Поистине это был Ноев ковчег с семью парами чистых и нечистых. Наш батюшка, его дочери и зятья — один с глубоким шрамом на лбу, видимо, офицер, участник войны 1914 года, второй — учитель математики, интеллигентнейший человек — были в дружбе со всем двором, так же как упомянутый сын дворника-татарина Миша, чемпион по крокету. Мой папа-инженер и Негребецкий, офицер Дюков, генеральша Мария Степановна и наша прачка Шура жили вполне мирно. А сестра нашей домработницы Поли, деревенская девчонка Оля, была моей лучшей подругой. Типичный немецкий бюргер Тебус в коверкотовом пальто и с «пивным» брюшком дружил с новым жильцом «из рабочих» Кротовым. В конце 20-х на исходе нэпа они вместе разводили кроликов на заднем дворе…

Не было и антисемитизма.

Правда, уже упомянутая мной учительница Лариса Митрофановна принесла мне как-то потрепанный учебник, на одном из разворотов которого было два портрета: на левой странице портрет Ленина, на правой — Троцкого. Обоим вождям лиловыми чернилами кто-то пририсовал пышные усы. А под портретами теми же чернилами написал: «Ленин и Троцкий — жиды». Учительница Лариса Митрофановна на это коротко сказала: «Ленин не еврей, он русский». Это было первое и единственное в моей детской жизни высказывание по национальному вопросу.

Об антисемитизме в России я впервые узнала уже в годы войны.

…Читаю и дивлюсь: ну и идиллию я нарисовала — старинная церквушка и трехэтажный кирпичный дом тихо-мирно существуют в постреволюционной вздыбленной России, а я, маленькая девочка Люся со стрижкой «бубикопф» и с большим белым бантом (как это я забыла о банте?), тихонько подрастаю на радость маме и папе.

И социализма нет, и антисемитизма нет, и советская власть где-то далекодалеко, и ничего вокруг не меняется: малиновый звон плывет над Москвой, и на примусе варят морковку вместо ненавистного шпината.

А между тем, когда мне было 6 лет, произошло всемирно-историческое событие: умер В.И. Ленин. Великий В.И. Ленин. Основоположник. Вождь. Архитектор нового мира.