Словом, понятно, что Ростовский был функционером невидимого, коминтерновского фронта. Но нам, простым смертным, обо всем этом знать не положено. Мы и не знали. Ничего не знали о прошлом С.Н. Ростовского. Я могу лишь описать наружность Семена Николаевича. По национальности он был еврей. Но еврейских черт в нем не замечалось. Он был не высокого и не маленького роста. Не толстый и не худой. Внешность у него была среднеевропейская, что ли. Раньше про таких людей говорили: «Типичный клерк». Но клерков в России не видели ни типичных, ни нетипичных. Ростовский был бы недурен, если бы не отчаянная лысина. Однако черные усики, живые глаза и улыбка делали его лицо вполне приятным. Он был крепыш, никогда не болел — плавал в ледяной воде с другими чудаками-моржами. Дожил до глубокой старости. Умер он на восемьдесят седьмом году жизни. Впрочем, и за это не ручаюсь. У меня долго хранилась газетная вырезка — его фотография с сыном, Ростовскому лет восемьдесят, сыну — 8 лет.
Про Семена Николаевича говорили, что он скуповат. Но скупость эта легко объяснима: во-первых, Ростовский прожил много лет за границей и привык считать деньги. Во-вторых, он долго жил один, а холостяки, по моим наблюдениям, всегда скуповаты.
Но главным отличием этого человека от многих из нас была его необыкновенная работоспособность и то, что он по-английски говорил, как англичанин, а по-немецки — как немец.
Кроме политики, Семена Николаевича ничего не интересовало, исключение он делал лишь для крашеных пергидролем блондинок, на которых время от времени женился. Однако по-настоящему он был предан не женщинам и не друзьям, не суетной жизни, а политике. Это объясняет, на мой взгляд, многое в его поведении. Например, я всегда удивлялась, почему Ростовский пользуется в России псевдонимом Генри. У нас в XX веке был необычайно знаменит американский писатель О’Генри. Думаю, Ростовский ничего не знал об американце О’Генри. И уж, во всяком случае, не читал его. Приверженностью к высокой, так сказать глобальной, политике объясняется, возможно, и необыкновенная наивность Семена Николаевича в обыденной жизни. В доказательство расскажу об одном случае…
Появился в России Семен Николаевич, видимо, во время войны или сразу после нее. Как-то его переправили в Москву из-за границы, кажется из Лондона. Однако о жилье надо было позаботиться самому. Пришлось снимать комнату. В послевоенной Москве с ее чудовищными коммуналками найти съемную комнату было почти так же трудно, как выиграть по трамвайному билету миллион. И вдруг выясняется, что наш Семен Николаевич после многих неудач и проживания у сестры снял даже не комнату, а отдельную двухкомнатную квартиру в переулке у Арбатской площади. Мило улыбаясь, он пригласил к себе нас с мужем, а также Н.С. Сергееву и ее сестру, с которыми, как и мы, был в дружбе. Случилось это, по-моему, в 1952 году, когда по всем параметрам Ростовский должен был бы уже давно сидеть в тюрьме. Еврей… Долго жил за границей… В штате не работает… В высшей степени подозрительная личность.
Квартира, которую снимал Семен Николаевич, эдакое уютное, по тем временам богато обставленное «гнездышко», буквально вопияла: я, «гнездышко», принадлежу МГБ, так тогда называлось это прекрасное учреждение. Вопияли и хозяйки — простые девахи, одетые «по-заграничному»… На журнальном столике — последний писк моды в ту пору — небрежно брошены несколько номеров журнала «Америка», который советские граждане читали разве что в спецхране… Видя, что мы косимся на эти журналы, девахи непринужденно спросили, посещаем ли мы в роли дорогих гостей американское посольство, где «Америку» охотно дарят? Посещать посольство США советским гражданам было тогда не менее опасно, нежели совершать подкоп под Кремль.
Такова была степень «конспирации» у прелестных дам. На их память сотрудники Лубянки тоже не очень надеялись, поэтому около своих приборов мы увидели записочки с нашими фамилиями… Все это повергло нас четверых в панику. Но ведь Ростовский был не глупее нас! Однако для того, чтобы он прозрел, понадобилась одиночка на Лубянке. Только там Семен Николаевич понял, что в «гнездышке» на Арбате стоял микрофон, — ему предъявили магнитофонные записи его разговоров…
Но ведь именно Сталин послал в свое время Хентова — Ростовского — Генри подрывать мировой империализм в его важнейших цитаделях — Германии и Англии. Почему же Ростовский стал врагом? Почему за ним стали охотиться крашеные девахи-гэбистки? Этого мне никогда не понять.
Сосредоточусь на личности Ростовского, он же Генри, он же Хентов. Рассказав о своем знакомстве с ним и сообщив кое-какие факты из его биографии, я вижу, что не рассказала ровным счетом ничего. Ни усики, ни любовь к крашеным блондинкам, ни скупость, ни даже доверчивость не затрагивают внутренней сущности этого человека.
Генри был коминтерновцем. Даже антисталинизм Генри был особый, коминтерновский. Генри ненавидел Сталина за то, что тот нанес удар рабочему движению, сперва заключив пакт с Гитлером, а потом распустив Коминтерн, вдобавок физически уничтожив многих его борцов. Однако сама политика «экспорта революции», в которой был повинен Коминтерн, его не смущала. Не смущала и имперская, захватническая политика Сталина. Ведь Сталин огнем и мечом насаждал… коммунизм. В одном из своих диссидентских писем Генри писал, что Сталин мог бы дойти до… Парижа, но не использовал этот «уникальный шанс»…
Коминтерн в конце XX века как-то забыли. Занятые борьбой со своей родной партией большевиков, граждане запамятовали, что она кроме всего прочего породила и десятилетиями лелеяла и холила свое любимое детище Коминтерн.
Помню, в детстве о Коминтерне ходил такой «еврейский» анекдот:
«Вопрос: А почему на последнем конгрессе Коминтерна не было ни одного делегата от Конго?
Ответ: Ни один еврей не захотел вставить себе в нос серьгу».
Разгон Коминтерна в 1943 году был показушным жестом. Когда после окончания войны Сталин наложил лапу на страны Восточной Европы и Балканы, то оказалось, что ему не надо искать кадры правителей для этих стран. Кадры со знанием соответствующих иностранных языков сидели у него под боком на Тверской (улице Горького) в гостинице «Люкс». Старых коминтерновцев импортировали из Москвы обратно в Европу — их везли поездами и самолетами, кое-кого, как моего друга болгарина Петрова, сбрасывали с парашютами. В надлежащее время они были на месте.
А в 50-х появился Коминформ, незаконнорожденный наследник Коминтерна, действовавший более аккуратно и тихо. И кадры Коминформа также выращивали в разных московских университетах и академиях, для которых строили шикарные дома наподобие Дворца пионеров. Кадры для Африки и Латинской Америки, для Кубы и Афганистана, для Юго-Восточной Азии и Арабского Востока…
Наивные иностранцы (см. повесть Бёлля «В долине грохочущих копыт») всегда рассматривали Коминтерн как некий идеологический центр коммунизма. Они ошибались! Коминтерн — это не идеология, это — организация. Спрут, щу-пальцы которого проникали во все страны мира, особенно в неблагополучные. И спрут этот кормился на нашей нищей земле, поглощая последние доллары.
Но это уже не мои наблюдения, а мои умозаключения. И здесь им не место. Семен Николаевич Ростовский был винтиком в этой всемирной организации. На Западе — агентом, у нас — публицистом. Притом он был честен и талантлив.
Мир праху твоему, старый коминтерновец Семен Николаевич…
5. Мишка из Коминтерна
Она называла себя Мишкой142. И уже в самом конце 50-х я ее не раз встречала во многих домах. Но близко мы познакомились с ней у соседей Жоры и Майи. Жора Федоров, иначе Георгий Борисович Федоров, и его жена Майя Рошаль, дочь двух видных сталинских кинорежиссеров Григория Рошаля и Веры Строевой, сами вполне достойны подробного описания143. Не менее достойна этого и их большая, сильно запущенная квартира, где всегда было полно народу, где с утра до ночи разговаривали и спорили, где двое хозяйских детей Вера и Миша жили каждый своей, совершенно отдельной жизнью. Так же как и мохнатый и грязновато-белый пудель. И где Жора и Майя являли собой образцовую, очень дружную и любящую семейную пару. Впрочем, об этой паре я уже вспоминала и еще буду вспоминать.
