Итак, дела Д.Е. резко пошли в гору. Большая зарплата. Спецбуфет. Возможность писать во все газеты и журналы. Читать лекции во всех аудиториях. Ездить в командировки в Германию, в страну его детства и отрочества. А самое главное — осуществить мечту и внести, быть может, какую-то живую мысль в заскорузлую сталинскую доктрину международных отношений.
И эта мечта, казалось, воплотится в жизнь. Муж был включен в группу международников, которым было доверено создать новый учебник по международным отношениям. И писали его не где-нибудь, а на госдаче в Нагорном[По воскресеньям я несколько раз приезжала к мужу в Нагорное с Н.С. Сергеевой, мы смотрели там иностранные фильмы.].
Госдача в Нагорном — большое число строений, окруженных забором и под охраной, — произвела на меня неизгладимое впечатление. Ни в одном известном мне санатории так обильно и вкусно не кормили и уж наверняка не показывали раз или два в неделю не шедшие в прокате западные фильмы.
Молодые А.С. Беляков, Ф.М. Бурлацкий, наконец, Г.А. Арбатов128 начинали там большую карьеру. Но для моего мужа все скоро кончилось. В Нагорном он не прижился. К счастью.
Муж все время хотел написать нечто оригинальное, новое, но старшим группы (не знаю, гласным или негласным) был Арбатов, а тексты правил, то есть подводил под один знаменатель, Лева Шейдин (мой приятель еще по ИФЛИ). Человек умный и остроумный, он был, увы, из породы навсегда запуганных интеллигентов. К тому же очень больной, в Нагорное приехал после инфаркта.
Естественно, сидевший там месяцами коллектив ничего путного не высидел, разве что заменил расхожие цитаты из Сталина соответствующими цитатами из Ленина. Но лиха беда начало. Потом по методу работы в Нагорном было создано много трудов и «документов».
В своей автобиографической книге «Человек системы»129 покойный академик Арбатов превозносит коллективную работу на госдачах, считая ее как бы своими «Lehrjahre», «годами учения», если следовать Гёте. Гёте называл роман «Вильгельм Мейстер», где были описаны годы учения героя, «романом воспитания», можно еще сказать романом становления личности. Арбатов прав. Писание коллективных трудов было для него и его товарищей становлением личности и обернулось еще и становлением особого жанра.
По-моему, именно в Нагорном впервые был создан жанр коллективных работ. Там задумывался не просто учебник определенного направления. К примеру, такой, как учебник истории либерала Ключевского или монархиста Иловайского, как учебник Платонова или учебник одержимого большевика М.Н. Покровского130. Словом, не учебник, где отразились бы взгляды, и даже заблуждения, и ошибки отдельного автора. Нет, создавался коллективный труд. За него никто не отвечал. И у него не могло быть ошибок по определению, ведь это — детище коллектива, и, если кто-нибудь сморозит глупость, его поправят товарищи. Стало быть, появится истина в последней инстанции.
При Сталине такого не было. Канонический учебник «Краткий курс» писал сталинский холуй Емельян Ярославский. Потом Сталин кое-что поправил, вставил (неграмотно) некоторые абзацы. И, как гласит молва, собственноручно написал четвертую главу. После чего «Краткий курс» стал считаться его трудом.
Еще удивительнее представить себе, что, скажем, Зиновьев и Каменев, Троцкий и Радек стали бы творить книги вчетвером или еще более обширным коллективом. Да к тому же на даче.
У «Азбуки коммунизма» были два автора: Бухарин и Преображенский131. Но что писал каждый из них, указано.
Правда, кое-какие попытки коллективного творчества уже были и до войны. Гак, Минц132 (кстати, и он был в Нагорном) еще до войны годами сочинял с сотоварищами «Историю гражданской войны»133…
Но все это следует считать, так сказать, пробами пера.
Начиная с Нагорного почти всё, то есть и речи вождей, и партийные документы, писалось совместно и обязательно на госдачах, как бы в коммуно-мо-настырях — без жен, без детей, вне мирских забот, с многоразовым питанием, в комнатах, обставленных казенной мебелью и убираемых казенными уборщицами, с казенными кроватями и казенным постельным бельем.
Так выработался стерильно-образцовый партийный стиль — все подробно написано, но ничего определенного не сказано. Я бы назвала этот стиль «арбатовским».
Уже в XXI веке Бурлацкий рассказал в газете «Известия» на целой полосе, что «потаенный Андропов» (таков загадочный заголовок полосы) собирал тех же Арбатова, Бурлацкого и других, которых называл «аристократами духа», и, сочиняя очередной документ, вслух «мыслил»134. Говорил какую-то фразу, а один из «аристократов духа» вносил свои поправки, иногда заменял одно слово на другое, иногда формулировал экспромтом новый стратегический ход.
Ни я и никто из моих знакомых эти длиннейшие опусы не читал, и, клянусь, это было неудобочитаемо.
Насколько бесхитростный Л.И. Брежнев был умнее — он просто давал другим сочинять за себя и документы, и речи (арбатовским стилем), и даже художественные произведения, но уже «другим манером», как писала уже поминаемая мной Молоховец в своей книге «Подарок молодым хозяйкам».
Кстати, «арбатовский» стиль не дозволял никакой хулы даже на давно почившее начальство.
Написав и издав книгу воспоминаний «Человек системы» аж в 457 страниц, Г. Арбатов ни разу не ругнул «от души» бездарей эпохи Брежнева — Андропова — Черненко, как ругал авторов русского экономического чуда Гайдара и его команду.
Если верить мемуарам Арбатова, то все годы застоя вокруг него и над ним были чудесные люди, например Куусинен, который «не только понимал идеи Ленина, но и мыслил в одних с ним категориях…». Не говоря уже об Андропове, отношение к которому у Арбатова «иногда граничило с восхищением».
И, заметьте, писалось это в… 2002 году[Прочтя мемуары А.Н. Яковлева, я поразилась, узнав, что самым бессовестным в кругу брежневских политиков был не кто иной, как Андропов. В 2010–2013 годах это говорили уже все, кто пережил то время.].
Но бог с ним, с Арбатовым, он был человек способный и не особо вредный. Со времени Нагорного у мужа с ним не было никаких точек соприкосновения. У меня тем более.
Но вернусь к Нагорному.
Просидев, кажется, почти полгода там на госдаче, Д.Е. продолжал получать высокую зарплату в «Международной жизни» и пользоваться тамошним привилегированным буфетом, где водились и семга, и прочие деликатесы. Правда, семга была того же вида, что и семга в столовой на Ленинском проспекте, где даже в лихих 90-х получали спецзаказы академики, — семга с головой, кожей и костями. Поэтому я от нее решила отказаться.
Но с семгой или без семги муж продолжал трудиться в безусловно элитном журнале «Международная жизнь». А я до поры до времени прозябать. Но уже лет через пять после 1953 года — прозябать в отдельной квартире.
3. Визит молодой дамы
А теперь несколько зарисовок людей, которых я могла встретить только после смерти Сталина… «Оттепель». Замороженная страна начала шевелиться, дышать. Прошел XX съезд и далее XXII съезд. Сталина вытащили из Мавзолея.
Я еще сравнительно молода, и мне хочется забыть все дурное и начать с чистого листа. Но где-то в подкорке по-прежнему сидит упорная мысль — немалая часть жизни испорчена, изуродована Усатым Паханом (так мы тогда называли Сталина…).
Но только в подкорке… А тот день вроде бы безоблачный: по календарю — уже весна, по погоде — скорее конец зимы. Воскресенье. И мы с мужем идем обедать в ресторан Дома актера: это называлось тогда «обедать у Бороды», поскольку директор ресторана носил бороду. По деньгам нам доступно. Кормят вкусно. Но самое главное, ресторан Дома актера на углу улицы Горького (Тверской) и Пушкинской (Страстной) площади, то есть в самом центре. А мы, неименитая московская интеллигенция, постепенно смещаемся на окраины. И так хочется погулять по старым, знакомым с детства улицам.
Словом, к Бороде ходят охотно.
