Сама идея безнаказанности, как и сережино мифотворчество,имеет демократические корни. В античном мире безнаказанности, понимаемой как умение предвосхитить обвинение, можно было обучиться, о чем свидетельствует опыт из греческой истории. "Скажем, - учил грек Коракс, родом из Сиракуз, осваивающих демократию соплеменников в первом веке до рождения Христа, - вас обвиняют в том, что вы обидели сильного. - КАКОВ ШАНС ТОГО, - вопрошаете вы в ответ, - ЧТО МАЛОМОЩНЫЙ ЧЕЛОВЕК, КАК Я, СПОСОБЕН АТАКОВАТЬ СТОЛЬ МОЩНОГО ПРОТИВНИКА? (вариант "Довлатова обидеть легко, а полюбить не так-то просто"). Если вас обвиняют в том, что вы обидели слабого, ваша защита не более проста, чем эффективна: КАКОВА ВЕРОЯТНОСТЬ ТОГО, ЧТОБЫ Я МОГ АТАКОВАТЬ СТОЛЬ СЛАБОГО ПРОТИВНИКА, КОГДА ПРЕЗУМЦИЯ НЕВИНОВНОСТИ ВСЕГДА СОХРАНЯЕТСЯ ЗА СЛАБЫМ? (вариант "Довлатову обидеть легко...").

Как бы то ни было, Сережа снискал популярность человека, который легко обижался и еще легче обижал. В реальном мире это прозвучало бы парадоксально. Однако в тотемном мире, где один и тот же персонаж мог одновременно разгуливать в мундирах титулярного, статского и тайного советника, равно как быть седоком и скакать в той же упряжке, парадоксов не бывает. В какой-то момент досталось и Арьеву, хотя, как мне припоминается, с ним у Сережи личных счетов не было:

"У меня за спиной дремлет на раскладушке Арьев, заехавший в Нью-Йорк из Дартмуса после ахматовского симпозиума. Вот человек, не изменившийся совершенно: те же голубые глазки, сдержанность и чувство собственного достоинства даже во сне. Он произвел здесь вполне хорошее впечатление, и доклад прочитал вроде бы отличный (я не был), и даже деньги какие-то умудрился заработать, что при его лени следует считать не его, а моим гражданским подвигом. Симпатично в нем и полное отсутствие интереса к ширпотребу. Когда мы с Леной углубляемся в торговые ряды на какой-нибудь барахолке, он достает из кармана маленький томик Бердяева и начинает читать", - пишет Сережа Юлии Губаревой.

СТЕКЛЯННЫЕ РОЗЫ ДОЖДЯ

Среди бесконечных выступов и уклонов темной черепицы, среди отвесов и маленьких никому, кроме чердачных зрителей, не видимых, покрытых железом настроек, где так чисто и длительно, так нежно и свободно падали и разбивались стеклянные розы дождя, медленно, едва двигаясь в воздухе, опускались таинственные бабочки снежинок. Как хотелось мне всегда прилечь и заснуть на таком выступе, среди труб, желобков и кривизн, так далеко от земли, в таком покое и одиночестве, и вместе с тем не в скалистых горах, а здесь, почти в центре огромного города.

Борис Поплавский

Как и в античном тотеме, в нашем анклаве шестидесятых родство по крови не осознавалось. Каждый член анклава был братом и сестрой другого и каждого. Мифом была сама наша жизнь. Самым впечатляющим мифом того времени был поединок четырех братьев, которые долгие годы были неразлучны. Братьев звали: Дмитрий Бобышев, Иосиф Бродский, Анатолий Найман и Евгений Рейн. Однажды, как гром среди ясного неба, подруга Бродского ушла к Бобышеву, жена Рейна к Найману, жена Наймана к Томасу Венцлова, и началась повальная эмиграция. Бобышев, Бродский и Венцлова оказались в Америке, Рейн и Найман в России.

И там, и тут жарили по этому случаю быков, и Сереже довелось посидеть на их шкурах и разделить трапезу с каждым из братьев.

Рейн слыл и несомненно был рассказчиком высшего класса, фантазером, импровизатором, замечательным поэтом и человеком, презревшим условности не

в качестве позы, а как закон жизни.Его рассказы, которые слушались с усиленно бьющимся пульсом, были не то что смешными и не то, что грустными, они были гениальными. На Женю собирали толпу гостей, Жене предоставляли бессрочный пансион. Большой, неуклюжий, с черными лживыми глазами, всегда немного грустный, как бы человечный, Женя знал все: номер дома на Мойке, где родился Набоков, чем отличается версия "Лесного царя" Гете от версии того же царя Жуковского, как выглядит в данный момент портик Римского Пантеона, редактировала ли Мара Довлатова Зощенко, и кто редактировал Зощенко в отсутствие мары Довлатовой. Женя был вхож во все дома, расположенные как на пешеходном расстоянии от его дома, так и требующие услуг Советского Аэрофлота. Если бы мне кто-нибудь сказал, что реклама "Аэрофлота добрая рука/вас нежно пронесет сквозь облака" была сочинена Женей экспромтом в обмен на самолетный билет, я бы ни на минуту не усомнилась. Ему было доступно все.

Едва оказавшись во внутренних покоях, то есть втиснув себя в какую бы то ни было входную дверь, Женя чувствовал себя в чрезвычайной степени по-домашнему. Помню сборище, кажется, в доме Эры Коробовой и Толи Наймана, на улице Правды, где Женя убивает наповал историей дня рождения Евтушенко, где фигурировал стол, уходящий за линию горизонта, где плыла осетрина, "как регата под зноем заката," где цыгане плясали в обнимку с членами ЦК и где сам именинник, в костюме из американского флага, подаренного поэту мерией штата Мериленд, рыдал от тоски и одиночества.

"Женя, - спрашиваю я в удобный момент, - когда же вы успели в Москве побывать? Мы вас на прошлой неделе все видели здесь!""Так то ж на прошлой," - отвечает лукавый Женя. - "Я за это время мог бы и в Турцию слетать, а я, вместо Турции, выбралМоскву." Было не ясно, оказался ли Женя свидетелем на празднике своего тезки или выткал эту историю из еще не приютившего его московского воздуха, да и какое это имело значение? Реальный мир Рейна был миром яркой фантазии, и, чтобы отдать должное Рейну, нужно было быть самим Рейном.

Помню однажды, как Женя зашел в гости и застал меня в поте лица рифмующей нечто по случаю защиты чьей-то диссертации. Пробежав глазами мое беспомощное творение, Женя взял у меня из рук перо и написал, ни на секунду не задумываясь:

Ваша диссертация

Просто провокация,

Потому что диссертант

Удивительный талант.

Пребывая в институте,

Мы считали до сих пор,

В самом деле, в самой сути,

Доктор вы или членкор...

В отличие от Бродского и Наймана, Женя был первоначально сережиным знакомым, по преимуществу соседом...