– Ну что ж, думаю, лучше дать тебе побыть одному. Ты уже намного бодрее и, наверное, за последние дни по горло сыт и мной, и моей болтовней…

Она направилась к выходу, намереваясь уйти, но уже в дверях обернулась на своего рехнувшегося бедолагу и протянула ему руку:

– Было приятно с тобой познакомиться, господин Лёве… С Вами – я хотела сказать!

Лёве взял руку девушки в свои, посмотрел на нее, потом – на коробку:

– Поверь мне!

И Мари-Софи поняла, что он не отпустит ее руку, и что она готова была ему ее отдать. Их ладони соединились, он повел ее назад в каморку, она повела его назад в каморку…

– Я всю свою жизнь посвятил созданию этого комка: из почвы под Староновой синагогой, из росинок с лепестков роз, что цветут в садах Пражского града, из капелек дождя с брусчатки еврейского гетто и многого, многого другого…

– Из чего еще? Ты обещал рассказать мне все!

В легком темпе субботнего променада Мари-Софи и Лёве прохаживались туда и обратно по каморке, насколько позволяли ее размеры, и он рассказывал ей, как собирал флюиды собственного тела: мокроту, кровь, пот, слизь из носа, костный мозг, экскременты, мочу, слюну и сперму, и годами, медленно, но верно, подмешивал их в глину вместе с обрезками ногтей, волос и чешуйками кожи. Это перечисление коробило девушку, но теперь ничто не могло ее удивить, отныне ничего плохого случиться не могло. Она раскачивала взад и вперед их соединенные руки и даже тихонько подпела бы в такт его речи, если бы ситуация и без того не была достаточно абсурдной.

Когда он завершил свой рассказ, они уже стояли у стола, не сводя сияющих глаз с куска глины в шляпной картонке – с раскрасневшимися щеками, словно родители, любующиеся своим первенцем в колыбели. Мари-Софи крепче сжала его руку: наше дитя!

Девушка чувствовала, как глубоко внутри нее зарождались новые чувства. Они ворочались где-то в утробе и были всего лишь движением, ритмичным движением: думм-та-думм, думм-та-дум! За ним следовали другие движения – случайные, но следующие тому же ритму: та-да, дад-да-да… Теперь ей захотелось снова дотронуться до комка. Ритм в ее голове был настроен на его движения: быстрые подергивания и затем вибрацию: думм-та-думм та-да, думм-та-думм та-да-да.

Сосредоточившись на глубоком цвете комка, она вслушивалась в свои чувства и вдруг обратила внимание на дыхание Лёве, стоявшего рядом с ней. Он дышал через нос – целенаправленно и с расстановкой. Мари-Софи слышала звук, с которым воздух проталкивался сквозь его ноздри, так что в груди посвистывало, а крылья носа вибрировали. «Надеюсь, он не простудился, он же так слаб, это может его убить…»

Мари-Софи хотела лишь повернуться к Лёве и напомнить, чтобы он о себе позаботился, не схватил простуду, когда вдруг: думм-та-думм дад-да-да, думм-та-думм та-да, думм-та-думм дад-да-да – и она превратилась в чувство, а он – в дыхание, размеренно входившее и выходившее из его тела. И она вдруг поняла, что ее глаза были закрыты: «И его глаза тоже закрыты, но я все равно четко вижу этот комок – мое дитя!»

Они повернулись друг к другу, и их взгляды под закрытыми веками встретились».

«О, Боже, как это прекрасно!»

«Да, Мари-Софи и Лёве встретились в глазах друг друга и вступили в то затемненное преддверие души, где обычно обитают любовники, когда вместе закрывают глаза, где сознание колышется на розовых занавесках, и мы смотрим внутрь, когда смотрим наружу. Девушка шагнула в витальную темноту мужчины, а он шагнул в ее темноту. Она посмотрела себе в глаза, но в зрачках отражалось не ее лицо, нет, там внутри, в обрамлении арочных окон, стоял он и смотрел на самого себя ее глазами: думм-та-думм та-да, думм-та-думм дад-да-да. Девушка слышала, как пульсировало чувство в ее теле, в котором теперь находился Лёве, и ощущала, как дыхание ее нового тела перекликалось с ритмом думм-та-думм, как все это сливалось в гармонии, усиливая друг друга: думм-та-думм, тис-с и тсви-и в ноздрях.

Он указал на комок – и теперь она сумела различить в его бесформенности ребенка. Он осторожно погладил глину ее руками. Она протянула вперед его ладони и положила их на тыльную сторону собственных кистей, а затем последовала за ним в его движении по еще неоформленному материалу. Под вогнутой ладонью образовались макушка и затылок: да-ти-и… И шея… Чуть вверх – и появился подбородок… Ребро ладони обозначило рот, щипок большим и указательным пальцем – нос, мизинцы, вдавившись в глину, наметили глазницы и приподняли лоб. Бережно придерживая шею, он в мгновение ока сформировал плечи: думм-та-думм и тсви-и, тис-с та-да!

Она следовала руками за его движениями и одновременно бросала взгляды на свое тело, наблюдая, как оно работало, как колыхались ее плечи, когда он, уверенно вспарывая глину, высвобождал короткие пухлые ручки, собирал излишки, скатывал их в маленькие пупырышки и пристраивал на груди, создавая крошечные сосочки. Кончиком указательного пальца он разметил грудную клетку, остальными пальцами прочертил на ней линии: квис-с думм-та! Сделав паузу, пересчитал ребра: один, два, три…

– …двенадцать!

Мари-Софи вздрогнула от неожиданности, услышав свой мужской баритон, и тихонько засмеялась. Лёве поднял на нее глаза, приложил к губам палец, словно собирался шикнуть, но вместо этого послал ей воздушный поцелуй, а затем продолжил работу.

Подсунув руки под комок, он оформил с обеих сторон по два нижних ребра, провел сложенными ладонями по животу, соскользнул вниз, к паху, вдавил ногти больших пальцев в глину, расчленил ее надвое, отделив друг от друга ножки: думм-та-думм да-ти, квис-с та-думм да-а-а.

Вылепив ножки и ступни, Лёве остановился, задумчиво растирая в ладонях остаток глины. Он оглядел девушку в своем теле, отодвинул краешек закрывавшего зеркало полотенца и посмотрел на себя в ее теле. Она нежно прикоснулась к его щеке:

– Я знаю, о чем ты думаешь, но мне хочется, чтобы это был мальчик. Мне хочется, чтобы у меня был маленький мальчик, непохожий на других: миролюбивый мальчик, который вырастет хорошим человеком.

Скатав между пальцев крошечный пенис с мошонкой, Лёве прилепил их в паху глиняного ребенка:

– Теперь не возникнет сомнений, какого он пола!

У Мари-Софи вырвался тихий смешок, а он, отщипнув кусочек крайней плоти, пристроил его в промежности, а затем вдавил туда верхний сустав мизинца – появилась прямая кишка. Девушка увидела, как к его щекам прилила кровь, и почувствовала разлившийся по ним жар. «Так вот, оказывается, как я выгляжу, когда краснею… – подумала она, думм-та-квис-с ти-да. – И даже довольно хорошенькая! Как же мало мы знаем о себе, как мало видим себя, когда другие знают о нас все».

Он посмотрел на нее, и ей захотелось его поцеловать. Она чмокнула его в шею – в то место, где ей самой нравилось, когда ее целовали, и поцеловала неожиданно крепче, чем намеревалась. Он отклонил голову назад, вытянул к ней губы, надеясь на продолжение, но она улыбнулась:

– Не будем отвлекаться…

Лёве смущенно вздохнул и вернулся к созиданию. Девушка, чуть отступив от стола, разглядывала комок, все больше и больше напоминавший настоящего ребенка. Глядя на его пропорции, было трудно представить, что это нелепое тельце когда-то вытянется и приобретет вид взрослого человека.

* * *

ПРЕВРАЩЕНИЕ Проснувшись однажды утром после беспокойного сна, Йозеф Л. обнаружил, что он у себя в постели превратился в гигантского младенца. Лежа на нетвердой, как мягкая пуховая подушка, спине, он видел, стоило ему поднять голову, свой вздутый, розовый живот с выпуклым, еще не зажившим, пупком; на верхушке живота еле держалось готовое вот-вот окончательно сползти одеяло. У него были убого тонкие по сравнению с остальным телом конечности, которыми он беспомощно размахивал у себя перед глазами, совершенно неспособный их контролировать…»

«Ой, ну хватит уже историй!»