Все в Герце непривычно притихло. Много лет Моррис помогал ему, спасал от невесть скольких опасностей, и как он ему отплатил? Сколько же страданий Герц доставил Моррису, когда тот нашел его платок в кровати Минны? Вероятно, он до самого конца сомневался в честности Минны и Герца. Укрылся под учтивой маской нынешнего мира. При всей своей силе он был слаб. А Герц не согласился даже на последнюю просьбу друга написать предисловие к стихам Минны. Подобно всем праведникам, Моррис покинул сей мир обманутым и оскверненным теми, кому помогал.

Герца мучила боль, какой он никогда прежде не испытывал, чувство стыда и презрения к себе. Он смотрел на себя как бы со стороны. Миллионы евреев умирали за свое еврейство. Миллионы неевреев проливали кровь в конфликте с теми, кто губил мир, а он, еврей, сын цадика, нарушил все божественные заповеди. Запятнал род человеческий. Предал своих близких. Вовсю ратовал за чувственность Ваала и Ашторет.

Если есть Бог, что Он думает о Герце, продажном ученом, соблазнителе? А если Бога нет, на что тогда надеяться Герцу, старику, который одной ногой уже в могиле? Долго ли еще он будет наслаждаться плотскими радостями, каким предавался с тех пор, как оставил отчий дом? И что значит, что Бога нет? Кто правит землей, морем, луной, самой далекой звездой, мельчайшей песчинкой в морском прибое? Как такие слова вообще могут слететь с уст человека, живущего в мире и видящего его чудеса? Что есть эта природа, существующая в центре мира? В желудке клеща? Внутри атома? В путаном разуме Герца? Как иначе, кроме как Богом, можно назвать все и каждого, совокупность всех сил, вечное, бесконечное, силу, что двигала всем, жизнь, что все одушевляла? Может ли Бог быть слеп и глух, обладать меньшим сознанием, нежели микроб?

«Мне конец, конец», – сказал себе Герц. Он хотел молить Бога о прощении, но не смел. Склонил голову, скорбя по Моше Калишеру и по себе. Раскаяться? Для этого тоже слишком поздно. «Если человек говорит: “Я буду грешить и каяться”, он не получит возможности каяться». Сказать по правде, Герц рассчитывал вернуться к Богу после того, как совершил столько зла и испил последнюю каплю безумия и продажности.

Должно быть, он задремал, потому что соседка разбудила его и проворчала:

– Мистер, мы садимся.

5

В Нью-Йорке Герц взял такси до дома Морриса Калишера.

В машине он сидел с закрытыми глазами. Не хотел более смотреть на этот город с его огнями и шумом. Все в нем скорчилось от боли и отвращения. Он слышал крики, визг тормозов, гул подземки и спрашивал себя: «Куда они так спешат, коль скоро все равно кончат на кладбище? Как они могут забыть об этом?» Ему вспомнился пассаж из Гемары: «Всяк, кто готов к смерти, уже почти умер».

Герцу было страшно приблизиться к квартире Морриса Калишера, и это не был мистический страх, какой он ребенком испытывал перед мертвым телом, нет, это был иной, тупой и темный ужас, смешанный с гневом на Бога, который так богат, но дает так мало и каждый дар которого в итоге оборачивается насмешкой.

«Если существует “насмешник над бедными”, так это Он, Владыка Вселенной», – сказал себе Герц. Всемогущий Бог, бесконечный во времени, безграничный в пространстве, знании и всех иных аспектах, сосредоточил Свои усилия на жалкой кучке крохотных существ и взваливает на них страсти, грехи, страхи, кары. «Почему Он не выбрал кого-нибудь Себе под стать? – кричал Герцу внутренний голос. – Преступники и те не трогают новорожденных».

Такси остановилось, Герц вышел. Он отвык от нью-йоркского холода. Выпал снег, но большей частью уже обернулся слякотью. Несмотря на уличные фонари, яркие витрины и автомобильные фары, над Нью-Йорком царила тьма.

На Риверсайд-драйв гулял холодный ветер. Ревел и завывал, как шторм на море. С головы Герца сорвало шляпу, он едва успел поймать ее на лету. Полы пальто развевались, холод охватил ноги, ребра, все тело. Хватая ртом воздух, он кое-как добрался до подъезда. В вестибюле тускло горели лампы, словно в похоронном бюро.

«Что я ей скажу? Как утешу?» – спрашивал себя Герц. Он стыдился войти в квартиру, куда так часто приходил тайком, чтобы грешить с женой друга, пренебрегая общественными нормами, нарушая десять заповедей. «Для таких, как я, даже смерть бесчестье», – мелькнуло в мозгу.

Герц шагнул в лифт, нажал на кнопку, и кабина поползла вверх. Он увидел, что дверь квартиры Морриса приоткрыта. Открыл ее чуть пошире, заглянул в переднюю. Должно быть, Минна в расстроенных чувствах забыла закрыть. В передней горела лампа в красноватом абажуре.

Из ближней комнаты внезапно донеслись голоса. Герц замер, узнав голос Минны. С ней говорил какой-то мужчина. До сих пор Герц никогда не пытался – а может быть, не имел случая – подслушать чужой разговор. Но на сей раз неподвижно стоял, не смея помешать.

– Послушай! – сказала Минна.

Потом раздался голос мужчины, который словно бы перебил ее:

– Откуда ты знаешь, что есть копия? Все они воры, все эти раввины с их ешивами и синагогами. Не могут они спасти европейских евреев, как я не могу плясать на крыше. Они все поделят между собой. Только и ждут удобного случая. А что до Герца…

– Такова его последняя воля, – сказала Минна.

– Чья воля? Миннеле, когда человек умирает, его здесь больше нет. Тебе это известно не хуже, чем мне. Дочь и сын подадут в суд, и в конце концов все заграбастают адвокаты. Я не американец, но знаю, что тут творится. Ты стареешь, а не молодеешь, а этот Герц Минскер, прости, просто бездельник. Он аккурат нашел себе богатого еврея не то из Канзаса, не то из Техаса. Миннеле, я тебе не враг, боже упаси…

Каждое слово – как пощечина. Герц хотел сразу же уйти, но что-то удержало его. Сейчас, в этих трагических обстоятельствах, он имел возможность услышать, как люди судят о нем за его спиной. На миг словно бы очутился внутри «вещи-в-себе». Ему словно даровали порцию правды, какую человеку дано услышать лишь раз в жизни.

– Америка не Франция, – сказала Минна. – Здесь жене разрешается владеть собственностью. Жена может иметь миллионы, а муж – быть нищим. Если он поведет себя как дурак, я всегда могу выставить его за порог.

– Ты знаешь, у него есть другие.

– Я тоже не была праведницей все эти годы, – отозвалась Минна.

– У тебя кто-то был?

– Сейчас не время для таких разговоров. Когда мужчина ходит за тобой тенью, оглянуться не успеешь, как уже совершаешь какую-нибудь глупость. Ты же знаешь мою бесхарактерность.

– Знаю, Миннеле, знаю. Мы одного поля ягоды.

– Ты известный волокита и хам, но со мной это была нечаянность. Такие случаи я по пальцам могу перечесть. Так что не сравнивай! К тому же я сожалею. И буду сожалеть до последнего вдоха.

– Кто ж это был, а?

– Зигмунт, не мучай меня! Еврейский писатель. Один из величайших. Он давно положил на меня глаз, и мне просто стало любопытно. Писал стихи обо мне. Моррис помогал ему с публикацией книг. Но как только я сошлась с ним, мне вмиг стало ясно, что я совершила ошибку. У меня был замечательный муж, а все они – полное дерьмо. Прошу тебя, перестань допытываться. Сама не понимаю, как я могу говорить сейчас о таких вещах. Сердце разрывается от горя, и я просто пытаюсь хоть на секунду забыться. Иначе умру от боли. Вот почему…

– Как ты думаешь, почему я занимаюсь всякой чепухой? Потому что тоже хочу забыться. Жизнь так ужасна, что если не отвлекаться, то каждая минута – сущий ад. Ты знаешь, я любил тебя, но и любовь порой тяжкое бремя. Миннеле, я хочу кое-что тебе сказать.

– Что ты хочешь мне сказать? Иди домой. Мне надо побыть одной. Он скоро будет здесь.

– Ты будешь сегодня спать с ним!

– Чудовище! Прикуси язык! Я не настолько низко пала…

– Поцелуй меня!

– Пожалуйста, уходи!

– Подставь губы!

В квартире настала тишина.

Герц выскользнул за дверь. Боялся столкнуться с этим другим мужчиной, с Крымским. Вышел на площадку. Не стал вызывать лифт, толкнул дверь на лестницу. Над ней висела красная табличка: «Выход».