– Это не для меня, нет, не для меня! – сказал Герц вслух, хотя в ванной лилась вода.

Чем дольше будет так продолжаться, тем хуже для всех, кто в этом участвует. Он должен действовать быстро и решительно. Должен немедля уйти отсюда, исчезнуть. Но куда? И как? У него, конечно, есть двадцать долларов, но это и весь его капитал. Он просто обречен на голодную смерть. В других городах нет кафетериев, где на столах найдешь миндальные пирожные. Как только покинет Нью-Йорк, он гол как сокол. Вернуться к Броне? Но она без работы и ничем ему не поможет. К тому же наверняка вне себя от злости.

Герц напомнил себе о Мирьям, о «духе». Она хотя бы не так болтлива, как Минна. Довольно образованная, не такая неотесанная. Но у нее нет ни гроша. Зарабатывает на жизнь как помощница зубного техника, которому ее рекомендовала Бесси.

Герц улыбнулся. Опытные обманщики липнут к богатым женщинам и тянут из них деньги. Но Герц даже этого не умел. Он был жиголо-филантроп, бескорыстный альфонс.

Минна открыла дверь ванной:

– Ты не спишь? Почему сидишь здесь, словно раздаешь благословения?

– Ничего я не благословляю. Я не коэн^[39].

– А кто тогда – левит^[40]?

– Неверный.

– У тебя даже бритвенных принадлежностей нет, – сказала Минна. – Как получается, что мужчина уходит из дома без бритвы?

Герц сочувственно посмотрел на нее:

– Когда уходил из дома, я не знал, что ты уйдешь от мужа.

– Не говори таким жалобным тоном. Если не хочешь быть со мной, можешь вернуться к Броне. Ночью ты вроде как умирал от страсти ко мне, но к утру, кажется, успел остыть.

Ее манера говорить – «бойкая», как выражался Герц, и привлекавшая его, когда он тайно навещал ее без ведома Морриса, – сейчас вызывала у него неприязнь. При всей невежественности, особенно учитывая, что она писательница, на идише у Минны был богатый лексикон. Она происходила из многих поколений хасидов. Часто вставляла в свои реплики древнееврейские слова, а порой и какую-нибудь неточную цитату из Гемары. Священные книги она в юности читала на идише. Слушала речи и подмечала выражения авторов, писавших на идише. И в моменты страсти становилась этаким ученым.

Герц обычно шутил, что Минна одержима диббуком Сары. И порой называл ее Людмирской девой^[41]. Хотя и изменила Моррису и нарушила Десять заповедей, она постоянно твердила «с Божией помощью», «не богохульствуя», «с помощью Всевышнего». А прежде чем пренебрежительно отозваться о ком-либо, непременно говорила «да простит меня Бог» или «при всем уважении».

Иной раз, изрыгнув очередную гадость, она шлепала себя по губам и говорила: «Угомонись, рот!» Она постоянно оправдывала свои грехи, ссылаясь на таких праведников, как Иаков, Иуда, Моисей, Давид и Соломон, которые тоже не сдерживали эмоций. Сравнивала себя с Вирсавией, Авигеей, Иаилью, царицей Есфирью. Разве где-то не упомянуто, что блудница Раав раскаялась? Разве Эстерке, еврейская дева, не отдалась польскому королю Казимиру, чтобы вступиться за евреев? Несколько раз Герц видел, как Минна благословляла свечи накануне Шаббата или перед праздниками. Набрасывала на волосы шелковый платок, прикрывала пальцами глаза, как ее мать и бабушка, и шептала молитву.

Но она бывала и вульгарной. Говорила на ужасном английском. Красила волосы и делала неуклюжую прическу. В одежде выказывала недостаток вкуса. Совершенно не умела пользоваться ножом и вилкой. Сколько раз он водил ее в ресторан, и она неизменно отправляла тарелки обратно на кухню, будто только что явилась из Кэтскиллской глухомани. Бранила официантов и ходила на кухню раздавать советы поварам. Коверкала имена, искажала факты, путала даты, высказывала смехотворные суждения о литературе, театре, политике. Однажды объявила в компании: «Карл Маркс жил тысячу лет назад, но не будь его, рабочий класс бы погиб».

А когда Герц позднее обронил, что она приводит его в замешательство, Минна ответила: «Тсс, дитя. Успокойся. Я испеку тебе блинчики, какие пекла твоя мать».

Сейчас Минна вышла из ванной, а Герц встал с постели. Кости болели из-за скверного матраса, и он попытался выпрямиться и расправить плечи. За ночь отросла щетина с сильной проседью. Да, если не бриться, то борода у него будет совсем седая. Дед Герца, старший пильзенский ребе, в его годы уже выглядел стариком. Что ж, нынешний мужчина вконец сбился с панталыку, и физически, и духовно.

Когда Минна вернулась после ванны, Герц сказал:

– Мне надо съездить домой за вещами.

– За какими вещами? Я куплю тебе купальный халат и бритвенный прибор.

– У меня там рукописи.

– Ну-ну, поезжай. Если там у тебя дом, ты скорей всего там и останешься. Как насчет твоего «духа»? Она наверняка откроется тебе сегодня или завтра. Мне тоже надо домой. Я даже ключи от сейфа там оставила. Боюсь увидеть этого человека. Боюсь его, – сказала Минна, другим тоном. – Он так на меня смотрит, что просто мороз по коже дерет. Герц, я надолго не задержусь! – вскричала она. – Скоро ты от меня избавишься!

– Что ты городишь? Ты всех переживешь.

– Нет, Герц. Мне в жизни досталось много ударов, но я как-то с ними справлялась. Однако этот удар меня доконает. Герц, я не хочу, чтобы меня похоронили в Нью-Йорке. Под могилами проходит подземка. Даже смерть здесь – сущее издевательство. Обещай, что кремируешь меня. Я не хочу, чтобы мое тело ели черви.

– Для этого пока не пришло время.

– Когда ты вернешься? К часу дня нам надо выписаться отсюда. Иначе придется платить еще за сутки. Я не могу оставаться здесь с клопами.

– И куда же ты пойдешь?

– Езжай за своими рукописями. А я тем временем подыщу нам надежное место.

5

«Странно, но все как было», – сказала себе Минна. Внешне ничего не изменилось. Бродвей выглядел в точности как вчера и позавчера. Швейцар поздоровался с нею, хотя и казался слегка озадаченным. Он не помнил, чтобы она сегодня выходила из дома.

Боже милостивый, какой богатой и комфортабельной казалась ее квартира после обшарпанного гостиничного номера на Западной Сорок Третьей улице! Минна едва не расплакалась. Ведь сама не знала, как хорошо жила. Платок, забытый Герцем в ее кровати, все испортил.

Она шла по просторной квартире. Заглянула на кухню, открыла холодильник. Все как обычно. Зашла в Моррисов кабинет, в святая святых, как он говорил. Постель по-прежнему на диване, где он провел ночь.

«Надо забрать сегодня все, что смогу!» – сказала себе Минна. Бо́льшую часть драгоценностей она держала в депозитном сейфе, и ключ хранился у нее, но кое-что лежало в ящике ночного столика. У них с Моррисом был в банке общий счет, однако Моррис никогда не держал там больше нескольких сотен долларов. Что еще можно взять? Бесчисленные безделушки, только ведь все не унести, определенно не унести, в такую жару. И вообще, нет смысла забирать вещи без ведома Морриса. Иначе он только сильнее рассвирепеет. Если она хочет достичь с ним полюбовного соглашения, то надо его умаслить. Моррис говорил, что оставит ей половину своего состояния, но теперь безусловно изменит завещание.

– Что ж, я положила голову на плаху! – пробормотала Минна. – Я именно такова, как он говорит, – блудница, стерва, мерзавка. Люди вроде меня обречены на безвестную могилу.

Минна закурила сигарету. Села на диван в гостиной, сняла туфли. Она позавтракала с Герцем в кафетерии, но кофе там был ужасный. «Может, сварить свежего кофейку?» – подумала она. Ее не оставляло странное ощущение, будто все, что она возьмет здесь, будет воровством.

Минна собралась пойти на кухню, но тут зазвонил телефон. «Кто бы это мог быть? Он?» Она подумала о Моррисе, но звонил, оказывается, Крымский.

– Минна, не бросай трубку, – сказал он. – Мне надо поговорить с тобой.

– Чего тебе нужно?

– Минна, надеюсь, недоразумение между нами улажено. Ты обвиняла меня несправедливо. Если я чем-то тебя обидел, то…

– Не надо клятв. На сей раз ты невиновен, – перебила Минна.