Молиться в одиночестве тоже было неинтересно. Пойти в синагогу? Его синагога слишком далеко. К тому же в будний день там вряд ли достаточно народу. Это не Варшава и не Люблин. Разве только взять такси и поехать молиться куда-нибудь в Уильямсберг. «Ладно, помолюсь здесь», – решил Моррис.

Надел молитвенную шаль и филактерии, вздохнул. Намеревался подумать о сути своих слов, но верх взяли дурные мысли. Коль скоро Всевышний попустил, чтобы миллионы порядочных евреев очутились в гетто и концентрационных лагерях, то с какой стати Ему взыскивать милостью Морриса? Ведь последние тридцать лет подлинной его страстью было не иудейство, а деньги. Содеянное Минной мучило его больше, нежели судьба евреев. Он эгоист, поглощенный своими домами, акциями, антиквариатом, всевозможным материальным имуществом. Одно время можно было получить визы для польских евреев, только вот он, Моррис, оставил без внимания все, даже родственников. Так можно ли ему надеть филактерии на нечистую голову?

Моррис места себе не находил. Молился и бродил из одной комнаты в другую. Бормотал священные слова, а мысленно спорил с Герцем: «Что ты натворил, Хаймль? Неужто во всем Нью-Йорке не нашлось другой женщины, кроме моей Минны? Где твое чувство справедливости? Ты хоть понимаешь, сколько натворил бед? Возможно ли, что такой умный человек, как ты, одновременно настолько бесчувствен? Если да, то стоит ли негодовать против Гитлера, Сталина и других злодеев? Хаймль, ты об этом пожалеешь. Ты сам себя погубил. Я был готов много сделать для тебя в Америке. Я ведь только начинаю наживать здесь капитал».

Моррис остановился прочесть восемнадцать благословений и твердо решил не допускать в молитву чуждые мысли, но сам не понимал, что́ говорит.

– «Ты свят, и имя Твое свято, и святые ежедневно благословляют Тебя». Что ж, хорошо, мученики благословляют Тебя, но что Ты, Отец небесный, делаешь для мучеников? «Ты одаряешь человека разумом и научаешь смертного мудрости». Это правда? Где у Герца мудрость? И у Минны? – Каждая произнесенная фраза вызывала у Морриса сомнения. Что-то в нем противоречило молитвам, выводам, сделанным Советом Мудрецов. – Горе мне, я тоже становлюсь еретиком!

Со словами «Мы согрешили» и «Мы провинились» Моррис ударил себя в грудь. Он зажмурил глаза, чтобы отделить себя от внешнего мира. Кланяясь в знак благодарности, он все время ненароком ударялся лбом о стену. Тряхнул головой. «Что ж, они уже совсем погубили меня!»

После молитвы Моррис пошел искать ресторан, где можно позавтракать, но есть ему не хотелось. Он шагал по Бродвею. Голуби суетились в конском навозе. День будет жаркий.

Моррис планировал встретиться с несколькими деловыми партнерами, на мази был десяток сделок, но какой смысл зарабатывать еще больше денег? Как и когда он их потратит?

Неожиданно он вспомнил о дочери. Чем она – Фейга, или Фаня, – занята в той гостинице, где поселилась? Поскольку мачехи больше нет, может быть, она вернется к отцу? Моррис остановил такси и велел ехать в ту гостиницу, которая располагалась неподалеку от Таймс-сквер, – огромное здание в тридцать с лишним этажей.

Утром район театров выглядел совершенно иначе, нежели вечером, когда на тротуарах кишел народ, а мостовые полнились автомобилями. Сейчас почти все магазины и рестораны были закрыты. Прохожие шагали будто в полусне. Горевшие кое-где неоновые вывески поблекли на солнце. Моррис вспомнил изречение из Гемары: «Что есть свеча в сравнении с Солнцем?»

Утро стерло всю суетность и иллюзорность, все мнимые страсти, весь пантеон насмешек, непристойностей и ложных надежд, каким предаются нынешние люди. Моррис даже услышал щебет птиц, свивших гнезда в гуще бродвейской лихорадки.

Такси подъехало к гостинице. Моррис вошел в холл и по внутреннему телефону позвонил дочери. Долго слушал гудки, потом ответил сонный голос, хриплый, резкий и Моррису незнакомый:

– Алло?

– Фанеле, это я, твой отец.

Некоторое время царило молчание, потом голос с упреком спросил:

– Почему ты звонишь в такую рань?

– Фанеле, кое-что случилось. Твоя мачеха оставила меня. Мне надо поговорить с тобой.

– Куда она ушла?

– Сбежала с Герцем Минскером.

Фаня что-то буркнула и зевнула.

– Хороши у тебя друзья! Я всегда говорила, паразит он паршивый.

– Да, таков он и есть. Можно подняться к тебе?

– Нет, папа, нельзя.

– Почему? Я не стану тебе мешать.

– Папа, не сейчас.

– Когда же?

– Позднее. Завтра.

– Дочка, мне необходимо поговорить с тобой! Я всю ночь не спал. Я вправду совершенно разбит.

– Почему это? Найдешь другую. Я вчера поздно вернулась. И не могу сейчас встречаться с тобой.

– Почему? Поспишь позднее. Я хочу, чтобы ты вернулась ко мне.

– Ни в коем случае. В общем, позвони мне сегодня вечером. Пока.

И Фаня положила трубку.

«Наверно, она не одна. У нее там мужчина», – сказал себе Моррис. Вот что в наши дни получается из дочерей. Блудницы, позорящие своих предков на небесах. За одно поколение они разрушают то, что десятки поколений создавали с помощью Торы, молитв, добродетели и самопожертвования. Они все оскверняют. Все попирают. Уничтожают еврейские души, как Гитлер уничтожает еврейскую плоть. Швыряют Тору в навозную кучу.

Душевная боль и стыд захлестнули Морриса. Ради этого он работал и изнурял мозги – чтобы оставить свои миллионы на разврат? Не станет он ей звонить. И денег больше посылать не станет. Раз она блудница, так пусть и живет блудом. И сыну в Швейцарию он больше денег не пошлет. Они отступники с вероломством в сердцах. Вся гитлеровская катастрофа значит для них меньше, чем прошлогодний снег. Пока они сами в стороне, можно истребить весь народ Израиля.

Он чувствовал во рту тошнотную горечь. Хотел было закурить сигару, но даже охота курить пропала. Достал платок, сплюнул в него. «Боже Всемогущий, если Ты не можешь послать Мессию, истреби весь мир».

Моррис вышел из гостиницы, глянул направо и налево. Куда теперь? В Дом молитвы? В какой Дом молитвы? Какой? Во всем Нью-Йорке нет святого места, где еврей вроде него мог бы вникнуть в текст Гемары. Как только его приметят, сразу начнут клянчить деньги. Здешние ортодоксы не менее алчны, чем еретики. Им всем нужны только чеки.

В этот миг он вспомнил об Аароне Дейхесе, художнике и раскаявшемся, и с удивлением подумал: «Как же я мог забыть о нем?»

Моррис подозвал такси. Адрес Аарона Дейхеса он не помнил, но велел шоферу ехать в центр, а сам выудил из кармана записную книжку. Аарон Дейхес жил где-то в Гринвич-Виллидж. «Только бы он был дома! – упрашивал Моррис силы, которым понятна любая мысль, любая неприятность, любое обещание. – Я усыновлю его! – решил Моррис. – Дам ему все, в чем он нуждается, и даже больше. Подобно Иссахару и Завулону, мы вместе вернемся к Богу».

Чем ближе к центру, тем громче шумел город. Большущие грузовики едва не блокировали улицу. Работники толкали стойки с одеждой. Район магазинов женского платья уже готовился к зимнему сезону. Пахло асфальтом, нефтью и бензином. Пальто, костюмы, жакеты и всякие уцененные товары разных цветов мелькали перед глазами Морриса.

За стенами огромных зданий гудели станки. Дальше толпы женщин осаждали универсальные магазины, которые вот-вот распахнут двери. На их лицах читалась алчность, безумная страсть завладеть бесполезными предметами.

Полицейские пытались регулировать движение, но легковушки и грузовики застревали в толчее. Гудели клаксоны. Водители кричали и бранились. Из решеток водостоков разило тошнотворной вонью.

Среди неразберихи метались голуби, невинные жертвы обезумевшей цивилизации. «Как долго они тут выдержат? Их же убьют, истребят, – размышлял Моррис. – Надо поскорее убраться отсюда, пока есть время. Даже могилы будут перевернуты».

Улица в Гринвич-Виллидж была настолько узкая, что таксист едва сумел туда заехать. Вокруг какие-то полуголые люди, одни бородатые, другие длинноволосые, третьи с наколками на плечах и груди. Девушки – босые, в брюках, с мужской стрижкой, с сигаретами в зубах. Глаза у всех оцепенелые, как после катастрофы. «Они страдают, страдают, – твердил себе Моррис. – Ни пьянство, ни разврат не помогают. Вон какой-то мужчина сидит в дверях, смотрит в книгу. Интересно, что он читает? Что там написано? Что в небесах ярмарка?»