Но теперь он уразумел, что ребе Цадок был прав. Те евреи знали правду. От рукопожатия до прелюбодейства лишь один шаг. Все строгости, все ограничения, установленные мудрецами и позднейшими законоучителями, основывались на глубоком понимании человеческой природы.

«Что ж, – думал Моррис, – теперь все кончено, все кончено! Я кончился как бизнесмен и как мирской человек. Пока еще можно, надо бежать от этой беды! И для меня есть только одно место – Дом молитвы и Гемара».

Размышляя об этом, Моррис Калишер ощутил горячее желание посетить Дом молитвы. Остановился, утер глаза носовым платком. Он стоял на Бродвее. Кварталов десять прошагал в сторону от центра.

Где здесь может быть Дом молитвы? Синагог в Нью-Йорке великое множество, но днем все они на замке. Священную книгу нипочем не найдешь. Но Моррису необходим Дом учения, или хасидский штибл, где мужчины изучают книги весь день.

Мимо проезжало такси, Моррис остановил его. Велел шоферу отвезти его в центр, на Ист-Бродвей.

«Я не имел права уходить оттуда! – думал он. – Один шаг от Дома молитвы – и еврей проваливается в сорок девять врат нечистоты!»

Моррис Калишер прислонился щекой к окну машины. Только сейчас до него дошло, как жарко. Сердце прямо огнем горит. И голова горит, а нога трясется.

«Почему я ничего не сказал Герцу? – корил он себя. – Надо было его отчихвостить. А я-то еще оставил ему двадцать долларов. Ладно, все, хватит. Хотя бы последние считаные годы проживу не как идиот».

Моррис прислушался к сумбуру внутри. Казалось, все в нем кипит ключом и переполнено смутной болью. Он разом чувствовал и смятение, и опустошенность. Боялся, что даже в Торе не найдет утешения. «Что мне делать? Куда идти? К кому обратиться?» Он уже сожалел, что велел отвезти себя в центр. «Надо было снять номер в каком-нибудь отеле. Но что бы я делал один в отеле? Она заслуживает смерти. Оба они заслуживают смерти. По закону я мог бы убить обоих, – думал Моррис, прекрасно зная, что закон этого не допускает. – Или хотя бы выбить ей все зубы».

Он хотел попросить шофера развернуться и уже поднял было руку, но быстро опустил, так и не дотронувшись до его плеча.

«Нет, я не из тех, кто прибегает к насилию… но не могу я больше видеть ее лицо. Только бы Господь уберег меня от сердечного приступа! – причитал он. – Этакая злость для меня как смертельный яд».

Он снова откинулся на спинку сиденья, закрыл глаза. «Допустим, я уже умер, и меня везут хоронить. Что может сделать покойник? “Свободен я средь мертвых”. Покойнику до́лжно отдать все в руки Провидения».

Эта мысль немного успокоила его, но лишь на поверхности. «Надо найти адвоката, – подумал он. – Здесь, в Америке, без адвоката шагу не ступишь. Иначе они заберут все, что у меня есть, и заставят ходить от порога к порогу с протянутой рукой, боже упаси». Адвокат у Морриса Калишера был, но не специалист по разводам.

Во всяком случае, Моррису было бы слишком стыдно рассказать ему о происходящем в его доме.

«Ладно, надо все обдумать. Пока что верх мой, а не их. Я устрою все так, как выгодно мне, а не этим грешникам. Хорошо, что я ничего ей не отписал. Если уж отдавать деньги, то на благие дела, а не на прелюбодейство».

Моррис посмотрел в окно. Такси катило по Парк-авеню. Ранним летним утром, в жару, эта улица с ее краснокирпичными домами и полным отсутствием деревьев выглядела пыльной и до странности голой. Моррису казалось, будто он жарится от зноя, исходящего от стен, от асфальта, от узкой полоски неба над крышами. Такси то и дело останавливалось. Целый караван машин тянулся впереди и позади.

«Это и есть материальный мир? – спросил себя Моррис. – Ради этого я работаю? И будь одно или несколько этих зданий моими – что тогда? Я бы съедал по два ланча? Просто у Минны было бы больше денег, чтоб транжирить на драгоценности да на любовников. Вот кто такие нынешние люди – блудодеи!»

Ему вспомнилось написанное в Гемаре по поводу идолопоклонства, когда народы мира пришли требовать от Всемогущего награды за свои достижения, а Бог ответил: «Вы устроили торжища, дабы наполнить их товаром». Да, мудрецы знали отступников и тех, кто стремился им подражать. Суть всякой цивилизации – возвеличивать и прославлять прелюбодейство. Мир никогда не переставал поклоняться идолам. Едва человек на шаг отходил от Дома молитвы, он становился идолопоклонником.

«Как же я до сих пор этого не понимал? – удивлялся Моррис. – Да нет, понимал. Даже неоднократно обсуждал с Герцем. Он говорил то же самое, только с бо́льшим пылом и большей ученостью, чем я. Но в том-то и трагедия – знаешь, что поедаешь гадость, но продолжаешь есть, потому что привык и потому что ее, поди, сдобрили пряностями…»

Моррис Калишер высунулся из окна и сплюнул.

– Я не заслуживаю жизни! – пробормотал он. – Я мерзкий грешник, хуже не бывает.

5

Как только Моррис ушел, Минскер попробовал связаться с Минной, но ее номер был занят. Он звонил снова и снова, однако минуло сорок пять минут, а телефон оставался по-прежнему занят.

Герц принялся кусать губы. «Так долго она может говорить только с бывшим мужем», – сказал он себе. Самому не верилось, но он вправду ревновал. Много лет он не испытывал этого чувства. Всегда следил, чтобы жертвами ревности становились другие, только вот сейчас, помимо ревности, его обуревало отвращение.

«Вот, значит, какая она, продажная тварь! – твердил он себе. – Что ж, это конец. Я брошу ее сию же минуту. – Он хотел сказать ей, что между ними все кончено, но, набрав номер, всякий раз слышал короткие гудки, сигнал, что линия все еще занята. – Надеюсь, этот глупец Моррис с ней не останется. Пусть она идет обратно к Крымскому, грязная шлюха!»

Герц сел за столик, попробовал читать газету, но там сообщалось лишь о победах нацистов. Да он и не мог сосредоточиться ни на одной строчке. Внезапно ему подумалось, что, если ее припрут к стенке, она наверняка выложит Моррису и про свои шашни с ним, с Герцем. В таком случае ему останется только одно – покончить с собой. «Н-да, я вроде тех гангстеров, которых ищет полиция и которые воюют между собой. Так или иначе, все кончается плохо».

Герц взял чашку кофе, но она уже остыла. Из двадцатидолларовой купюры, оставленной Моррисом, он, как давным-давно в хедере^[18], сделал лодочку. «Нет, сейчас лучше не поднимать шум, – решил Минскер. – Надо подождать и посмотреть, что будет».

Он снова пошел позвонить. На сей раз номер был свободен, но никто не отвечал. Должно быть, за это короткое время Минна успела уйти из дома.

«Все, больше не могу, – сказал себе Герц. – Эта Америка доконает меня и физически, и духовно».

Годами Герц Минскер жил распутной жизнью, но распутных женщин презирал. Всегда желал чистой любви.

«Как это возможно? Как возможно? – спрашивал он себя. – В конце концов, она ведет себя так, будто с ума сходит от любви ко мне. Устраивает мне скандалы из-за Брони. Наговорила о Крымском кучу гадостей… Наверно, она самая гнусная из женщин, каких я встречал!» – сказал Герц чашке кофе.

Он терзался отвращением и желанием. Думал об извращенцах, которые наслаждаются изменами любовниц, своим унижением, побоями…

«Я должен уехать отсюда… причем незамедлительно! – решил он. – Все брошу и уеду. Спрячусь где-нибудь на ферме, стану работать за кусок хлеба. Больше никакой любви! Никакого секса! С этим покончено!»

Он опять позвонил Минне, прекрасно понимая, что никто не ответит, а потом ушел из кафетерия. Теперь Моррис казался ему, как никогда, близким – фактически они разделили эту трагедию.

Герц не знал, куда податься. Пойти домой? Прогуляться по Центральному парку? Может, посмотреть за четвертак кино? Днем сеансы дешевле. Он остановился перед кинотеатром, взглянул на афишу. Мужчина с растрепанными волосами и вытаращенными глазами, в одной руке пистолет, в другой – потерявшая сознание девушка. Оба залиты уже запекшейся кровью. «Ну да, самая подходящая картина для таких, как я. Голливуд и впрямь отражение нынешнего поколения. Карикатура стала реальностью», – хихикнул внутренний голос.