Он сидел хмурый, пристыженный, потрясенный собственной аморальностью. Накатила тошнота, и он достал из кармана носовой платок.

Моррис уставился на него во все глаза. На секунду в них всплеснулся смех.

– Откуда у тебя такой платок? – спросил он.

Минскер обомлел:

– Что?

– Он не американский.

– В Париже купил. А что? Тебе не нравится?

И Минскер скривился, как бы говоря: у тебя что, других забот нет?

– Он у тебя один такой? – спросил Моррис.

– Была целая дюжина, но несколько штук я потерял. Если тебе нравится, могу подарить. Тебе по душе красная каемка?

– Да, красная каемка.

– Ну… так какие же у тебя доказательства против нее? – спросил Минскер.

Моррис Калишер не ответил. Сидел молча, словно подозрения и гнев вдруг оставили его. Он смотрел не прямо на Герца, а как бы сквозь него, на скверный мураль, изображающий фрукты, лошадей и повозки, – обычная безвкусная мазня, какой украшают стены дешевых ресторанов и кафетериев. Казалось, Моррис Калишер внезапно погрузился в размышления, не имеющие ни малейшего касательства к проблеме, которая свела их вместе.

Минскер в ожидании с любопытством смотрел на него. Обычно он понимал любое выражение Моррисова лица. И часто еще прежде, чем тот открывал рот, знал, что́ он скажет. Но на сей раз лицо Морриса казалось совсем чужим. Один глаз усмехался, другой словно окоченел.

Моррис взял сигару, стряхнул пепел, поднес ее к губам, но вдруг словно бы передумал и опять положил в пепельницу. Схватил стакан с чаем, однако ж пить не стал, просто согрел руку.

Минскера тошнило, как всегда, когда он нервничал. Похоже, Минна обманывала по всем фронтам.

– Все мужчины – лжецы.

– И что?

Моррис совсем повесил голову.

– Ты так и не сказал мне, какие у тебя доказательства, – заметил Минскер.

– Не все ли равно? В данный момент у меня нет ничего – ни друга, ни жены, ни детей… все вдруг пошло прахом. Прости, что вытащил тебя из дому, Герц. Хотел поговорить с тобой, но теперь не вижу смысла. Пей свой кофе.

– Ты мне больше не доверяешь? – сказал Минскер и тотчас устыдился своих слов.

– Доверяю. Кому мне тогда доверять? В конце концов, ты мой друг, мой приятель. Если б я не мог доверять тебе, то кому мог бы доверять? Но порой необходимо молчать. «Всему свое время, время говорить, и время молчать».

– Как хочешь. Я думал, что сумею тебе помочь.

– Нет, не сумеешь. Как ты мне поможешь, если не можешь помочь себе самому? Мне сейчас нужен кто-то вроде твоего отца, да почиет он с миром. Ты его сын, это правда, но ты не он… отнюдь не он…

– Ничего нового ты не сказал.

– Не обижайся, Герц, но сейчас я попрощаюсь. Дам тебе денег, заплатишь по чеку.

– У меня есть деньги.

– Сколько у тебя есть? Нет, нету у тебя денег, нету. Ты слишком много времени тратишь на женщин, а на этом денег не заработаешь. Зачем тебе столько женщин? Всему должен быть предел.

И Моррис Калишер усмехнулся, совершенно необычным для него образом – полунасмешливо, полуотечески.

Минскер почуял в тоне Морриса Калишера презрение. Но как это возможно? Всего минутой раньше он говорил совершенно иначе. И мгновенно переменился. «Загадка, загадка!» – сказал себе Минскер. Меж ними словно вдруг захлопнулась дверь. Они сидели рядом, но как бы разделенные стеной.

Моррис достал бумажник.

– Несколько долларов тебе, поди, пригодятся?

– Нет, Моррис, спасибо.

– Бери, бери! Пока даю. Не то опоздаешь. Есть такая поговорка: дают – бери.

«Он чертовски зол на меня», – решил Минскер. Никогда раньше он не слышал, чтобы Моррис говорил вот так.

– Нет, Моррис, деньги мне не нужны.

– Может быть, но все равно пригодятся. Женщины вряд ли тебе платят. Или, может, платят?

Минскер покачал головой:

– Отчего ты вымещаешь на мне свою злость? Мне тоже не очень-то весело.

– Ты-то здесь при чем? Она моя жена, а не твоя. И наставила мне рога, как говорят умники.

– Если она грешница, ты никакой не рогоносец.

– По твоим меркам, как раз рогоносец. Тот, кто творит зло, всегда прав, а жертва – дура.

– Это не мои мерки, Моррис.

– Я не имею в виду лично твои. Они и мои тоже. Мы с тобой в одной категории, пусть даже я тут малость отстал. Я просто дурак. Хотел быть таким, как ты, но не смог. У тебя голова куда лучше, и женщинам ты нравишься. А я никому не нравлюсь. Но почему, собственно говоря? Я вправду такой урод? Или, может, у меня пахнет изо рта? Скажи мне правду.

– Для меня ты вовсе не урод, и я никогда не замечал, чтобы у тебя пахло изо рта. От тебя пахнет сигарами, но женщинам это обычно нравится.

– Не нравятся им мои сигары, Минна говорит, они воняют.

– Если твои подозрения справедливы, то воняет как раз от нее.

– В том-то и беда. Каждый чует только чужую вонь. Будь здоров, Герц. Вот двадцать долларов.

– Я их не возьму. Что с тобой такое? Куда ты собрался?

– Никуда я не собрался. Куда мне идти? Гитлер весь мир перекрыл.

– Раз уж ты начал рассказывать, то не должен оставлять меня в неведении.

– Меня самого держали в неведении. Давай вместе покаемся, Герц. Мы оба уже немолоды. Скоро нас призовут к ответу.

И Моррис Калишер поспешил к выходу. Лишь после его ухода Герц Минскер сообразил, что он оставил на столе двадцатидолларовую купюру.

4

Моррис шел, сам не зная куда – в центр, из центра, на восток или на запад. Перед глазами что-то мельтешило, дрожало, воздушный пузырек, который словно пульсировал. Будто жмешь пальцами на веки – и цвета меняются, вспыхивают искрами.

«Вот, значит, как оно бывает!» – говорил он себе. Повторял снова и снова. Сперва его терзала боль. Теперь же по щекам словно хлестал стыд. Прямо как в романах! Моррис Калишер бормотал себе под нос, точь-в-точь как в пьесе…

Странное дело, но Моррис часто обсуждал с Минной возможность ее романа с Минскером. Допускал своего рода фривольность, которую даже религиозные мужчины порой позволяют себе с женами, – игривые, нескромные замечания, призванные стимулировать сексуальный аппетит. Моррис всегда твердил, что, если Минне необходимо влюбиться в кого-нибудь другого, он бы предпочел, чтобы это был Герц. А Минна всякий раз уверяла, что Герц не ее тип. Слишком он легкомысленный. Она может полюбить только солидного мужчину. Да, чего только супружеские пары не наговорят в минуты страсти!

Моррис никогда не питал ни малейшего подозрения насчет Герца, у которого не было недостатка в любовницах. Герц постоянно жаловался ему, что задыхается от своих романтических сложностей. Рассказывал обо всех приключениях и даже называл себя сумасшедшим, дикарем, дегенератом. Но, по-видимому, таких, как он, совесть не мучает. Моррис столько лет помогал ему, и вот благодарность – он спит с его женой.

Что до Минны, она – блудница, потаскуха, худшая из худших. Она спала и с мужем, и с Герцем, и бог весть с кем еще.

«Что ж, я погряз в трясине, да, в трясине, – сокрушался Моррис. – Уже по самое горло увяз!»

Он вспомнил про уговор с Крымским, но был не в настроении видеть его. Позднее ему предстояли встречи с партнерами по бизнесу, но разве теперь они имеют значение? Кому он оставит свои деньги – шайке прелюбодеев?

Моррису вспомнилась прочитанная в одной из хасидских книг история о люблинском ребе Цадоке Хакоэне^[17]. Первая его жена управляла магазином, и до ребе Цадока дошел слух, что она пожала руку офицеру. Он немедля оставил жену и дом ее родителей и объявил о разводе. Она разводиться отказалась, и тогда он стал ездить из одного города в другой, пока не получил от ста цадиков разрешение на развод.

Когда Моррис впервые прочитал эту историю, поведение ребе Цадока показалось ему глупым. Ведь жена ребе Цадока, скорее всего, была порядочной дочерью Израиля. Офицер протянул ей руку, а она слишком смутилась или испугалась, чтобы не принять ее. В ту пору Моррис считал, что поступок ребе Цадока продиктован фанатизмом.