В результате, отец попивал, а мать нашла свое счастье в детях. Теперь нам оправдывать ее надежды. Тяжелый груз, который усугубляется еще и тем, что мать чувствует себя все время виноватой и из кожи вон лезет, чтобы все было «как у людей». Мы, дети, принимаем в себя эту жертву и чувство вины как можем. Каждый по-своему, протестуя или прогибаясь, выживаем под этой тяжкой ношей. И что-то страшное нужно сделать, чтобы вырваться, отделиться, сепарироваться. А до этого мы проживаем родительский сценарий. Создаем семьи без любви, рожаем детей, разводимся.

Я, понимая, как тяжело быть под постоянным материнским надзором, отдалила дочерей при первой возможности территориально, но это оборотная сторона и ничего не решает.

***

Вернусь к появлению моих детей на свет. Каждое рождение должно было убедить меня в том, что мир меня любит. Почему я сама не могу себя полюбить? Почему это осознание, озарение покидает меня через некоторое время?

В общем, со старшей дочерью мы договорились о числе и начале, но я не учла, что с утра будет пересменка. Это очень интересный, мистический опыт, но некоторым лучше пропустить.

Я, «старородящая хорошая девочка», хотела, чтобы все было правильно. Подготовилась, что будет больно, но эта боль конечна, поэтому можно потерпеть. На десять вечера были намечены схваточки. Сестричка меня проведала, посмеялась и удалилась. В это время в отделение поступил «тяжелый случай». Схватки начались через полчаса, но всем было уже не до меня. Через час я набралась смелости: «Я понимаю, что вам не до меня, но у меня все началось». Подробности опускаю. Лишь одно… Через какое-то время на соседнюю кушетку положили еще роженицу. Она орала так, что красные точки выступили на лице. Почти с ненавистью смотрела на меня и нервно спрашивала у медсестры, хватаясь за полу ее халата: «Что она не орет, ей что не больно?»

– Больно, – сказала я и задышала, поскольку боль была жуткая, но я поглаживала живот и думала, что моей дочери сейчас больнее, чем мне. Закончилось дело тем, что схватки у нас случались одновременно, а в перерывах мы болтали и смеялись. Потом резко прерывались и дышали, дышали, дышали.

Пришла очередь удивляться медсестре: «Девки, вы чо?», – а мы смеемся.

Потом началась глубокая ночь и, коли уж я родить не успела, меня чем-то обкололи и ушли.

Процесс проходил менее болезненно, но он шел. Когда утром пришли «давай рожать».

– А у меня уже, собственно, все схватки с потугами прошли. Теперь сами.

Меня чем-то опять обкололи. В общем, через пару часов родила. Порвалась вся. Когда накладывали швы, кричала не сдерживаясь.

Мама мне дала наказ, ребенка приложить к пятке, как только появится на свет.

– Зачем? – хором спросили врачи.

– Пожалуйста, сделайте, – умоляла я.

Сделали. В этот момент у меня вспышка в голове и резкий детский плач.

Потом нас оставили в этом помещении, где кругом белый кафель и офигительная акустика. Я запела. Сначала тихо, потом в полный голос. Как только песня смолкала, дочь начинала покряхтывать и поскрипывать. Она и потом не плакала, а поскрипывала, отчего и получила прозвище «Скрипица». Поэтому я пела, не замолкая эти два часа. Слышала только удивленно-радостный голос врача в коридоре: «Кто это у нас там поет», с блаженной улыбкой на конце фразы. Нам не мешали и это было счастье. Боль ушла. Только состояние гармонии с миром. Оно длилось месяца два. Еще в больнице без будильника меня поднимало за необходимое время до кормления. Необходимое, чтобы успеть приготовиться. Это был ритуал. Он пришел сам, просто я знала, скорее, чувствовала, что так нужно. Времени не было, не в смысле цейтнота, а как механических часов, но все происходило вовремя. После выписки я успела, пока не потеряла это удивительное чувство безграничных возможностей, начать выкапывать траншею под фундамент пристройки. Без чертежей и планов. Потом появились люди, которые помогли строить. Когда я начала копать, это казалось безумной идеей – без денег, без мужа, без работы, с младенцем на руках. Все получилось. То, что мы построили, каким-то чудом, удалось узаконить. Пристройку облюбовала мама, а нам с дочерью достались двухкомнатные хоромы с отдельным входом.

Через два года вернулся отец дочери и сказал, что хочет «быть мужем и отцом». Я знала это в тот момент, когда встретила по дороге с работы. Знала и то, что он сейчас уходит. Только спустя двадцать лет я узнала истинную причину. Его подставили и он скрылся, чтобы защитить нас. Почему мы не умеем разговаривать?

– Я хочу быть мужем и отцом.

На его предложение я «сжала губы» и сказала: «Хорошо». Так с этими сжатыми губами и жила, с искренним убеждением, что меня нельзя любить. Он, думаю, тоже.

Наши матери родились в один день и в один год, и судьбы у них под копирку. У нас тоже. Помогать что-то изменить некому. Только прогибаться или бунтовать против тотального контроля, да еще и друг другу им же досаждать и искать его, чтобы обрести почву под ногами. Понимать, что плохо, но делать так, потому что это глубже понимания.

Любви нет (мы не любим себя), доверия нет (тотальный контроль и навязанные правила).

Тут вторая беременность. Сразу. Во исцеление. Первый выдох: «Все равно, что скажут и подумают». Сразу скажу – не помогло, но мир попытался (Мир или Бог, кому что ближе).

Кто меня просил на восьмом месяце сажать картошку? Нет, конечно, просил. Но могла же отказать. Нет. Я – «хорошая девочка». В результате с кровотечением меня спешно везут в больницу.

Я на коне (мученица), говорила же, что не стоит этого делать, но не настояла. Теперь получайте. Вам должно быть стыдно. Ничего, что на кону жизнь, но я права. Как всегда, прогибаешься и винишь. Делаешь из себя жертву и судью.

Только мир меня любит. Полежала в больнице. Как-то там у меня появляется гармония в душе. Опять стала слышать его – Мир. Интуиция.

– Отпустите меня домой, мне нужно.

– Ты что, с ума сошла?!

– Нужно. Что хотите подпишу. Завтра вернусь.

Вечером пошла исповедоваться. Накануне Троицы. Утром открылось сильнейшее кровотечение. Меня в машину положили на заднее сиденье и в Храм. Священник причащал меня во дворе, кругом прихожане с зелеными ветками. Причастилась и сразу в больницу. Врач осмотрела, говорит, ничего не вижу из-за крови. Отслойка плаценты. Давайте кесарить.

– Давайте кесарить, – меня как-то отпустило, даже страха нет.

– Может подождем?

– Давайте подождем.

Три раза повторялся этот разговор по разным причинам.

Врач изучает карту: «Давайте кесарить, окулист поставил отслойку сетчатки».

– Давайте, только он в этот день троим из пятерых поставил отслойку.

– Давайте подождем.

– Давайте.

Врач пришла послушать сердцебиение ребенка, не услышала.

– Теперь уж точно кесарить.

– Давайте кесарить.

Она пошла звонить анестезиологу.

– Не нужно, все началось.

Вторая дочь родилась быстро и, если говорят, ребенок в рубашке родился, то она в шубе.

– Посмотри, какая трудяга, весь послед за собой вытащила. Нам работы не оставила.

Врачи были в шоке от такого благополучного исхода.

Но стать ближе у нас с мужем не получилось. Возможно, слишком сильно прислушивались к голосам вокруг или к тому, что сидело глубоко внутри за семью засовами и не осознавалось.

Наши матери хотели нам добра. Обе сильные, прошедшие огонь и воду. Вкладывались, как могли. Перестроили кухню. Кухня – это название, потому что там плита, а так это большая зала. Любимое место всей семьи. Муж отчаянно сопротивлялся (теперь я знаю почему), но мы его прогнули. Какая уж тут близость.

Хотя, с другой стороны, если ты созерцатель, то почему все вокруг должны быть работящими белками. Если ты созерцатель, то без претензий на неприготовленный обед или нестираные рубашки. Опять не получилось – ссоры, претензии, отстаивание границ. Глядя на нас, и девочки стали воевать. У меня даже не было сил помогать им разбираться в ситуации. Откуда силы брать. Работа-дом, работа-дом, без перерыва на отпуск. Отпуск, конечно, был. Но дома как отдохнуть. Скорее бы опять на работу. Отдыхала пару раз в больнице, когда вышедшие из строя органы удаляли. В первый раз меня держали там два месяца прежде, чем прооперировали. Уж не знаю, по какой причине, но я тогда славно отдохнула и вполне законно.