– Благодарствую, лепотица, – ответил Вук, облизывая влажные губы языком, хорошо еще не змеиным, – мед твой и впрямь сладок.

Пора было с этим всем завязывать.

– А ну, девочки, брысь отсюда, все за работу! – скомандовал староста жене и дочкам. – А то, ишь, что учинили!

С удовлетворением понаблюдав, как женщины вернулись, наконец, в кучу, Слобо обратился к кузнецу:

– Бери его, Петар, веди в кузню. Да присматривай получше. Вот уже жду, когда наутро получу свои дукаты. Барыш поделим пополам, сойдет?

Кузнец кивнул и увел чужака к кузнице, кум подался до своей кучи, а староста остался стоять во дворе, у набирающей бутоны сливы. И тут поймал себя Слобо на мысли, что совсем забыл и про турок, и про восстание, и про всё прочее, стоило только этому странному Вуку появился здесь. Надо будет поспрошать знакомых торговцев из Лозницы – они много ездят везде, пусть вызнают, что это за люди, Ковачевичи из Шабца. А то всяко может быть. Как бы этот сонный на вид пришелец не оказался опаснее всех дахий вместе взятых. С другого бока…

Когда под вечер староста шел с поля до кучи, где-то по соседству в саду женский голос затянул старинную песню про то, что высоко в горах стоят развалины старинной кулы[49], где живет горный дух. Заманивает он женок и девиц из селений у подножия горы к себе, а те сами идут в кулу, потому что стоит им узреть его, как они тут же впадают в любовное томление. И пропадают те женки и девицы навсегда…

В ту ночь Слобо спал некрепко, тяжело спал. Сон навалился на него, как плотное покрывало из овечьей шерсти. То мерещилось старосте, что начинается гроза, сверкают молнии над крышей – и это в марте! – а он даже не может встать и закрыть окно. Потом снилось, что по куче кто-то ходит, а он опять не мог проснуться, чтобы посмотреть, кто. Под конец ему стало совсем жарко и душно, и показалось даже, что за стенкой начался пожар, что пылает куча, как костер, и надо спасать детей и имущество. Вскочил он с лавки весь мокрый, да еще и с криком. Жену напугал.

– Что с тобой, Слобо? – спросила она перепуганным голосом. – Что стряслось?

– Да приснилась ерунда какая-то, – ответил староста, проведя рукой по лбу, влажному от пота. – И ведь вроде не пил особо…

В приоткрытое окно дул прохладный ветер с гор. Почему тогда ему так жарко? Нигде не было ни молний, ни пожаров. Только пес во дворе тихонько поскуливал, да лошади в конюшнице беспокоились, всхрапывали и переступали копытами. Может, погода меняется?

– Это всё кум со своим пойлом, – вмешалась в его размышления Йованка. – Сперва налакаются непонятно чего, а потом…

Тьфу! Вот не может же баба, даже такая сообразительная, как его жена, не начать лезть туда, где ни черта не смыслит!

– Да ладно тебе. Спи! – буркнул в ответ Слобо и откинулся на подушку.

Йованка недовольно проворчала что-то, но потом тоже легла и тихонько засопела. А ведь хотел староста ночью сходить к кузне да заглянуть в окошко, что там поделывает этот Вук. Тоже дрыхнет, небось. Кузнец, тоже мне. С такими-то руками. И еще ногти эти. Но тут сон снова смежил веки Слобо. Ничего, утром ведь всё равно все всё узнают.

Все всё и узнали.

Наутро у старосты голова была похожа на бочку с забродившим купусом[50]. Неужто жена права, и виновата во всем кумова перепеченица? Надо будет испробовать еще и посмотреть, так ли это. Слобо перехватил кусок вчерашнего холодного бурека[51] с мясом, запил его кислым молоком и побежал к кузнецу. Как оказалось, староста был далеко не первым, кто в то утро пришел к кузне. Его там уже встречали селяне, и вряд ли случайно – кузня стояла на отшибе, на горке. «Быстро ж у нас вести по селу-то разлетаются! – подумал староста. – Вот лучше б они так в поле работали, как языками».

У входа в кузню стоял Петар. Староста подошел поближе и заметил совершенно одурелый вид кузнеца и саблю в его руках. Сложно было представить себе, что эдакая краса могла быть сделана из обычной стальной полосы. Селяне собрались толпой, цокали языками и трогали клинок, как будто это было диво-дивное.

Утреннее солнце нехотя выглянуло из-за низких туч, набежавших на Цер планину ночью, и стылым светом озарило клинок. По виду – так настоящий турецкий клыч[52], легкий, слегка изогнутый, с обоюдоострой елманью. Всё в нем было соразмерно и ладно. А большего староста и не знал, саблю он в руках только держал, но никого ей не рубил, людей тем более. Тускло светилось лезвие на солнце, и ежели поближе его рассмотреть, то становилось видно, что сталь клинка не ровная, а вся будто в разводах, прихотливых завитках. Кузнец как глядел на это, так совсем шалел. Слобо даже не знал, что и сказать. А может, сабля была не так уж и хороша? Может из-за этих разводов на лезвии она развалится при первом же ударе? Но это легко проверить.

Виновник этого сборища стоял чуть поодаль в закопченной кожаной пречаге[53] и кузнечных варежках. Добавилось немного копоти на лице и волосах, но всё в нем было по-прежнему, даже сонный вид. Оно и понятно, эту ночь он не спал. Хотя с другого бока, у этого Вука из-за его змеиного прищура вид всю дорогу был сонный.

– Петар, ну очнись ты, скажи хоть что-нибудь! – Слобо затряс кузнеца за плечо.

– Челик, это челик[54]! – заорал тот вдруг.

– Да ты объясни, не ори.

– Дамасская сталь!

– Что дамасская сталь? Это хорошо или плохо?

Кузнецу дали воды, и он, наконец, пришел в себя.

– Ну как, сойдет для начала? – спросил его Вук.

На лице его явно читалось насмешливое торжество. Слобо понял, что не видать ему дуката.

– Да какое «для начала»! – кузнец опять впал в дурь. – Как, как ты выковал это?

– Молча выковал, как же еще? – Вук стоял на своем. – Сабля как сабля, рукоять уж сами приделаете. Устроит такая работа?

– Конечно, устроит!

Одуревший кузнец с саблей наперевес побежал по селу, ему не терпелось показать всем эдакое чудо. Селяне потянулись за ним.

– Ну ладно, – сказал виновник событий, – я тут пока посплю. Если особой надобности нет, так и не тревожьте. К вечеру опять в кузню пойду.

Сказал – и удалился в шупу. Слобо тоже двинулся вниз с горки, но тут на тропинке повстречал не кого-нибудь, а саму Любицу. Вся такая ладная, с ярко-красными бусами на пышной груди и турецкой шалью, повязанной на голову наподобие тюрбана, из-под которого спадали волосы цвета выдержанного сена. По этим волосам страдала половина села, и даже на той стороне Цер планины находились потерявшие по ним покой. Но Любице, судя по всему, нравилось быть вдовой, никого пока не взяла она в мужья себе. Даром что вырез тонкой льняной рубашки у нее на груди был таков, что даже Слобо невольно задержался на нем взглядом. В руках Любица несла корзинку, прикрытую расшитым полотенцем, из-под которого шли соблазнительные мирисы[55].

– Добар дан[56], соседка!

– И тебе того же, староста.

– Что ж ты тут бродишь одна? Зашла бы хоть когда.

– Ой, да дела всё, дела. У нашей сестры дел всегда хватает.

«Ох, знаю я, какие у тебя дела, – подумал Слобо, – а то люди не видят, кто и когда к тебе ходит».

– Знаю-знаю, хлопотунья, – ответил староста. – Смотри только, не дохлопочись.

– А ты заходи ко мне вечерком, – ухмыльнулась лепотица. – Недавно мне из Шабца такую кафу[57] привезли в подарок, что про другие и думать забудешь.

– И что ж, угостишь?

– Угощу, чего ж не угостить-то?

– Благодарствую, лепотица, – ответил староста. – А что это в корзинке у тебя? Мирис вкусный такой.