Хотя какой Рим, о чём это я! За собственными переживаниями я забыла обо всём на свете, даже про вирус. Меж тем этот последний, о чём тревожно трубили по всем новостям, уверенно набирал обороты: позади был поверженный город Ухань, да и весь Китай. Вирус с царственным названием (он вот-вот его получит) уже подобрался к Европе. Готовился заглотнуть её, как какой-нибудь Гитлер или Наполеон. Да что Европа – весь мир будет поставлен на колени. Каждая квартира превратится в убежище от смерти, эдакий индивидуальный окоп. А в ежедневных битвах врачей будет не хватать лекарств, оборудования, даже элементарных средств защиты. Всё это будет совсем скоро. Но я не умею видеть будущее и просто иду по территории больницы.
По центру больничного комплекса стоял полуразрушенный фонтан. Фонтан был в форме чаши. Когда-то он изображал традиционную медицинскую эмблему. Но каменная змея исчезла – уползла? – лишив человечество как мудрости, так и бессмертия.
О судьбе змеи я гадала и три недели назад, в день, когда нас с отцом привезли на «скорой». Принимать отца не хотели. В таком возрасте неохотно кладут в больницу. Но для отказа формально повода не было, и нас мягко «футболили» из одного отделения в другое. Отец и сам не хотел в больницу. Официальной медицине он не доверял. То ли дело йога, лечебное голодание, уринотерапия, солнечная энергия. Обладая от природы крепким здоровьем, отец экспериментировал над собой всю жизнь. «Вылечусь сам», – говорил при любом недомогании. От улыбки просветлённого на его лице меня бросало в дрожь.
Тот факт, что он стал падать и подолгу лежал на полу не в силах подняться, отец от меня скрыл. Это выяснилось случайно, когда в мой очередной приход он не открыл дверь. При звуках слабого голоса я сама чуть не грохнулась в обморок. Однако взяла себя в руки и набрала телефон службы спасения. Спасатели и «скорая» приехали одновременно. Квартиру вскрыли, отца подняли, усадили на стул, сделали кардиограмму. Окружённый вниманием, обласканный, он почувствовал себя свадебным генералом и великодушно дал себя уговорить поехать в больницу. И тут оказалось, что его здесь никто не ждёт, вот номер! В кресле-коляске отец сидел с видом нахохлившегося воробья.
И начались наши мытарства. От одного больничного корпуса к другому коляску вёз фельдшер со «скорой». Коляска была с дефектом: тканевая подножка провисала, и во время езды отец держал ноги на весу. Когда коляска останавливалась, ноги он опускал. Потом снова поднимал. От вынужденной гимнастики папа развеселился, он любил физические упражнения. Я внутренне кипела, но сдерживалась. Из обрывочных фраз врачей было понятно, что в больницу отца всё-таки возьмут, тогда как скандал мог ухудшить ситуацию. Ко всему прочему стал накрапывать дождь. Февральская погода всё больше напоминала осеннее межсезонье с его противной моросью. Идя рядом с коляской, я бессильно смотрела на капли, усыпавшие редкие волосы отца наподобие серебристых гнид. Нервы сдали у фельдшера. Красный от напряжения, вспотевший, после очередного «облома» мужчина вдруг заорал: мол, сколько можно издеваться над пенсионером, неужели он не заслужил… и всё в таком духе. Помню, я тогда подумала, что это худший день в моей жизни.
…Погрузившись в воспоминания, я не заметила, как покинула больницу. Теперь я шла по улице Колумна. Одинокие прохожие появлялись и пропадали. Они были как тени, блуждающие, неприкаянные. Подойдя ближе, тени обретали вещественность в виде пола, возраста, деталей одежды. Но это ненадолго, я знала, что обратное превращение неизбежно. Всё правильно, только через взаимодействие с другими людьми мы становимся теми, кто мы есть. Хорошая мысль, жаль, не моя. Интересно, у кого из философов я это прочитала?
В этот момент что-то больно ударило меня по ноге – тапки! Они бултыхались в кульке пойманными рыбами. К слову, тапки так и не пригодились. Похоронный агент, немногословный, уверенный парень, выбрал из папиной обуви пару туфель. «Они узкие», – робко возразила я. Парень только отмахнулся: не переживайте, всё сделаем в лучшем виде. Ему, конечно, виднее.
А тапки я вынесла на улицу. Не успела я зайти обратно в подъезд, как сзади раздалось выразительное шуршание. Похоже, тапки приглянулись одному из местных бомжей. Но смотреть я не стала. Вдруг всё совсем не так и тапки надевали на себя невидимые ноги. И вот, уже обутые, ноги направляются в сторону горизонта. Идут вначале медленно, потом шаг становится чётче, увереннее. Наконец, они почти бегут. «Только не оборачиваться», – беззвучно шептала я, чувствуя, как по щекам текут слёзы. Не оборачиваться.
СОЗДАНИЕ ДЫР В ЛЮДЯХ И СТЕНАХ
В разглядывании чужих вещей есть что-то неприличное, даже если их владелец – твой собственный отец, который недавно умер. Это как подслушать тайну, для твоих ушей не предназначенную. Хотя случай отца был особым. Он физически не мог расставаться с вещами. По словам мамы, задатки Плюшкина у него были смолоду. С годами отец если не переплюнул гоголевского персонажа, то наверняка стал с ним вровень. На мои попытки уговорить его выбросить хоть что-нибудь папа лишь снисходительно посмеивался: мол, глупая, ничего-то она не понимает. Если я продолжала настаивать, он насупливался. А потом и вовсе переводил разговор. Внешне мягкий, отец мог быть на удивление упрямым.
Книги, кляссеры с марками, журналы, инструменты всех мастей, от невесомой, легче воздуха, отвёртки для часов до увесистой дрели (о ней ещё пойдёт речь), гантели, тренажёр… Вещи были разношёрстными. Не то чтобы у отца не было вкуса, тут другое. От одежды он требовал чуть ли не совершенства, но тратить время на поиски казалось ему делом бессмысленным. Как, собственно, и деньги. В результате папа одевался кое-как. Зато на новую книгу или технику не жалел ни одного, ни другого. Удовлетворив любопытство, к новинке он быстро остывал. Вещь откладывалась в сторону, больше отец к ней не возвращался. И потом, он слишком любил современность. Выбирая между томом с письмами Достоевского и рекламным проспектом едва открывшегося супермаркета (пролистаешь – все пальцы в краске), отец вполне мог заинтересоваться вторым. Ценность русского классика он, конечно, понимал, но тот, как говорится, давно почил в бозе, а супермаркет рядом, практически за углом.
Но первенство в этом мире вещей занимали радиодетали. По образованию отец был инженером-радиотехником, и крошечные с проводками-усиками детали, похожие на сложносочинённых насекомых, валялись по всей квартире. В своё время отец работал в конструкторском бюро, у него даже были патенты на изобретения. Детали, вступая друг с другом во взаимодействие, выстраивая чёткие схемы, создавали что-то новое, полезное. Но вдохновение – лишь бонус от судьбы, который потом надо отрабатывать. Этого отец не любил. И однажды всё кончилось, стало пылью, тленом, поросло травой забвения. Ненужные более детали расползлись по углам. Полчища деталей, откуда столько! Я бы не удивилась, узнав, что они размножаются.
Сейчас мы с братом напоминали золотоискателей, которые среди гор шлака выискивают драгоценные слитки. Однажды Вова долго разматывал какой-то предмет, судя по всему, миниатюрную коробочку, тщательно завёрнутую в тонкую папиросную бумагу. Глядя на движения пальцев, таких же длинных, как у отца, я мысленно гадала, что внутри – редкая марка, старинная монета? Ржавый гвоздь в потёртом спичечном коробке вызвал у нас с братом молчаливый шок. Сменившийся вскоре гомерическим хохотом. Зачем, почему гвоздю была оказана такая честь, мы не узнаем никогда. От этого «никогда» мы с Вовой помрачнели и снова взялись за работу.
Всё это время я ощущала присутствие отца. Казалось, я слышу его негромкий голос, шаркающий звук шагов. Считается, что душа, прежде чем уйти в неведомые края, сорок дней ещё бродит по свету, посещая важные для неё места. Душа отца не спешила покинуть квартиру, вход в которую при жизни он охранял так же ревностно, как Цербер врата Аида. Или напоследок папа хотел побыть рядом с нами, его детьми… Вова не был похож на отца, ну как не был – похоже ли растение на семечко, из которого произросло? Но чистая смугловатая кожа, длинные руки-ноги, изящество движений, характерное для них обоих… Я ловила себя на мысли, что мне хочется коснуться брата, вроде как, передать привет.
