Встревоженно шумел зимний лес. Глухо гудела под сильными ногами лосей схваченная крепкими морозами земля. Клубилась, медленно оседая, легкая снежная пыль…

— Да-аа-а!.. — произнес я, завороженный невиданными доселе мной картинами, и слегка приоткрыл от удивления рот.

— Вот вам и «сомневаюсь», — торжествующе упрекнул меня Астапыч. — Лес знать надобно, — твердо произнес он.

Мне стало неловко. Я всегда думал, что наши обжитые леса слишком бедны и зверем, и птицей. Но в этот морозный день я впервые по-настоящему понял, что зимний лес не безмолвное, безжизненное царство, а надежное прибежище многочисленных лесных обитателей.

Да, есть чего охранять Астапычу в притихшем зимнем лесу…

Сумерки быстро растекались по озябшему лесу. Мы, счастливые, двинулись к дому. После такой прогулки хотелось горячего крепкого чаю, домашнего уюта.

Навсегда осталось в моей памяти это впечатляющее путешествие: красота и величие зимнего леса, обилие в нем зверя и птицы, мягкий, ласковый говорок верного стража лесных богатств егеря Астапыча!..

Выстрел на заре

В полях уже сошел снег. Но возле опушек леса, по северным склонам оврагов еще лежит он невысокими ноздреватыми сугробами, небольшими белыми пятнами с темной льдистой оторочкой по краям. На Кокшаге только что кончился ледоход.

Раннее апрельское утро. В неподвижном влажном воздухе висит плотная завеса тяжелого тумана. Только горластые петухи разноголосым хором нарушают тишину.

Захар Семеныч, большой любитель охоты на боровую дичь, поднял меня ни свет ни заря.

— Пойдем, коли интересуешься. Время, — произносит он хриплым басом.

Я по-солдатски быстро одеваюсь, и мы выходим в предрассветную туманную мглу. Оголившаяся земля слегка подзябла и под нашими ногами глухо звенит, заглушая голоса.

— Не спеши, тут рядом! — сдерживает меня Семеныч.

Трудно дышать сырым прохладным воздухом. Я громко кашляю и вытаскиваю папиросу, авось легче будет.

— Ты бы не курил! — просительно говорит старый охотник. — Прокашляйся в поле, а там, на месте, упаси бог! Всю охоту испортишь.

Я медленно опускаю в глубокий карман плаща помятую пачку «Беломора» и молча иду за охотником.

— Как хозяину здешних угодьев стрелять первому дозволь нынче мне, не то ты погорячишься — дичь уйдет, — дипломатично, с хитроватой улыбкой в умных глазах произносит старик.

Мне так хочется сегодня добыть собственный трофей, что я не упрашиваю, а прямо-таки умоляю Семеныча не ставить такого условия, однако он непреклонен.

Кончилось поле. Из тумана, как из-под земли, неожиданно выросла темная стена смешанного леса с жиденькими рябинками и можжевельником в подлеске. Мы идем еле приметной лесной тропинкой. Влажные колючие ветви молодых елочек отовсюду тянутся к нам, обдавая холодной росной влагой. Под ногами хлюпает темная ледяная вода. Хрустально звенит легкая корочка образовавшегося за ночь льда.

Углубляемся в лес. Бывалый охотник идет впереди. Он в здешнем лесу ориентируется как в собственной квартире. Туман заметно редеет. Мы останавливаемся на пологом холмике возле лесного ручья. Семеныч снимает с плеча тулку, не спеша закладывает в нее патроны и старательно извлекает из кармана залатанных брюк незатейливый пищик-манок. Манок деда Захара самодельный, из трубчатой кости какой-то боровой птицы. В охотничьих магазинах Москвы я видал куда изящнее и сказал об этом старику.

— Да на кой ляд магазинной-от мне, — недовольно парирует Семеныч. Этот мне уже лет тридцать, почитай, неизменно служит. Отцовский подарок! — с чувством произносит он и любовно смотрит на тоненькую косточку. Потом бережно подносит ее к посиневшим влажным губам. И в густой тишине просыпающегося леса раздаются нежные призывные звуки: «пи-и-и, пи-и-и, пи-и-ик-пи-ки-кик!»

На минуту все стихло. Семеныч сосредоточенно смотрел куда-то вперед, не двигаясь, и мне казалось, что в этот момент он даже не дышит.

У меня от неудобной позы затекла нога. Я шевельнулся, хрустнул трухлявой веткой. Захар Семеныч недобро посмотрел в мою сторону. Я виновато замер. Он старательно повторил призыв. И вдруг где-то совсем рядом раздался тонкий дискантовый голос, чем-то похожий на громкий писк синицы: «т-т-тии, ти-ти-ти!» Семеныч коротко позвал еще. И вот стремглав, с шумом почти к самым нашим ногам бросился, топорща хохолок и распустив веером хвост, рябчик-самец. Буровато-дымчатый, с белыми крапинками, поперечными темными пестринами на зобу и продольными стержневыми пятнами на груди, он ловко повернулся, разыскивая зоркими бусинками глаз только что звавшую его самочку. Метра два пробежал бойко по земле, шурша лесной подстилкой, и замер в недоумении: где же подруга? Я не дышал. Жадно следил за каждым движением красивой птицы. Спешил рассмотреть и запомнить ее пеструю раскраску оперения.

Рябчик повернулся боком ко мне, и я увидел ярко-красный ободок вокруг глаз и бархатно-черное пятно в белой оправе на горлышке птицы. На веерообразно распущенном хвосте мне бросилась в глаза широкая черная перевязь.

Рассматривая птицу, я не заметил, как Захар Семеныч поднял видавшее виды ружье. От оглушительного выстрела я вздрогнул, больно заныли ушные перепонки. Стрелял Семеныч почти в упор. Но когда рассеялся сизый пороховой дым, к моему великому удивлению, рябчика и след простыл…

Снова шлепали мы по густой темной воде под пологом перестойного леса, ежеминутно спотыкались об узловатые корни деревьев, скользили.

Меня разбирало любопытство: не мог же такой опытный охотник, как Семеныч, промахнуться с такого близкого расстояния. Но спросить его об этом я не решался. Старик вдруг сам заговорил:

— Думаешь, глаз стал подводить али ружьишко фальшит? Нет! Зачем по-глупому зверя али птицу жизни лишать? Рябчика же взять. Злую суровость зимушки седой перенес он, бедняга. Дожил до весны-матушки. Решил с подружкой-рябчихой повстречаться, доверчиво на манок пошел. А мы его бух! — и нет птицы… — Многозначительно помолчав, он добавил: — Я, брат, в охоте не люблю убийства. Посмотрел ты на рябчика, полюбовался на живую боровую дичь. В крови рук не замарал. Вот и хорошо. Природу, милок, беречь нужно…

Старик ускорил пружинистый шаг, и мы довольно быстро оказались на залитом ранним апрельским солнцем поле. Черная оттаивающая земля дымилась сероватой легкой испариной. В прозрачном синем небе, купаясь в нежарких еще лучах утреннего солнца, серебряным колокольчиком звенел полевод жаворонок.

В эти минуты мне стало стыдно, что я стремился обязательно убить птицу, лишь бы добыть охотничий трофей и похвалиться перед товарищами.

С той поры я редко берусь за ружье, а на охоту хожу часто: любоваться природой. Это и есть высшее счастье для настоящего охотника!..

В Лешевой трясине

Вихрастая, в осоке-резунце кочка качнулась, как большая косматая голова на тонкой шее, я зашатался, нелепо взмахнул руками и плюхнулся в покрытую бледно-зелеными нитями трав трясину. Холодная липкая жижа мигом обволокла меня и начала неотвратимо засасывать все глубже и глубже в свое ненасытное чрево.

Я похолодел от ужаса. Инстинктивно ухватился за несколько травинок, свисающих с кочки-предательницы. Острые зубчики жесткого резунца глубоко врезались в мякоть ладони, но я не чувствовал боли, хотя из раны обильно сочилась кровь.

«Неужели конец?» — пронеслась в голове страшная мысль, и мелкие росинки холодного пота разом выступили на висках…

Я с детства знал, что в ненасытной пучине Лешевой трясины погибло много крестьянского скота, разного лесного зверья и неосторожных людей. Не замерзает она, проклятая, даже лютой зимой. Курится обманчивым серым парком, словно камчатский гейзер.

Я дернулся всем телом несколько раз, беспомощно хлестнул туда-сюда руками. Хотел дотянуться до давно истлевшей хворостины, но не смог. В бессильной злобе на свою судьбу я слабо заскулил, затем затих, ожидая медленной смерти. Только зубы выколачивали путаную дробь то ли от холода, идущего из глубины болота, то ли от сковавшего меня страха…