Сазанов все же долго не усидел в кубрике, поднялся в рубку, стал вглядываться в туман.

— Придется отдать второй якорь, — вслух подумал он. — Если будет сносить и дальше, то…

Все понимали, чего не досказал капитан: судно может оказаться на камнях. Из переговорной трубки раздался свисток. Вызывал механик, просил капитана спуститься в машинное отделение. Через несколько минут капитан возвратился. С ним был и Кузнецов.

— Позвать всех сюда! — распорядился он.

— Вот что, товарищи, — серьезно проговорил он, когда все собрались в рубке. — Сложность обстановки вам объяснять не нужно. Понимаете сами. Я проверил сейчас горючее. Его хватит только на сутки. Останавливать дизель нельзя: якоря не удержат, нас погонит на скалы. Единственный выход, пока есть горючее, попытаться пройти в бухту Лаврова. Там надежное укрытие…

Плыть тридцать миль против ветра в бушующем море! Тридцать миль! Когда тридцать метров грозили гибелью. Это понимали все.

— Либо, — капитан повысил голос, — где-то здесь выбрасываться с судном на берег. Я хочу знать ваше мнение.

Рублев, в задумчивости потирая заросшие седой щетиной обветренные щеки, смотрел в мечущуюся за толстым стеклом непогодь. Опустив большое медно-желтое лицо, следил за всеми исподлобья Дабанов. Бесстрастно-каменным казалось лицо Амелькота. Серенко растерянно глядел на Нечепорюка, который стоял, недоуменно приподняв плечи, как бы говоря: «Вы моряки, поступайте, как находите лучше».

— Бросьте, капитан! — Пестерев рубанул воздух рукой. — Тоже скажете слово: «выбрасываться!» Это, сами знаете, последнее дело. Погубим судно. Сядем на камни, как на борону, и конец. Пошли в Лаврово! Там и солярка есть на рыбозаводе.

Взволнованность матроса, казалось, пробудила всех.

— По-моему, капитан, нам лучше все же стоять на двух якорях и подрабатывать на малых оборотах, — высказался Кузнецов.

— А сколько еще придется штормовать, тебе известно? — возразил Рублев. — Кончится горючее, и тогда, считай, первый же риф наш.

— Пожалуй, все же надо идти в бухту Лаврова, — медленно ответил Дабанов. — Не удастся выбраться, не утихнет шторм, пока у нас есть горючее, будем ждать. А кончится — попытаемся выброситься.

— Решено! — заключил капитан. — Все по местам! Рублев, Пестерев, поднять якорь! Свободные от вахты и пассажиры вниз! — И когда это было выполнено, новая команда: — Полный вперед! Выжимай, Сережа, что можешь, — крикнул капитан в трубку.

— И так больше нормы, Дмитрий Иванович, — отозвался механик. — Шестьсот двадцать оборотов…

Сейнер зарылся в высокой волне. Вода прокатилась по палубе, обдала Нечепорюка, стоявшего возле квадратного люка — входа в машинное отделение. Геолог спустился в люк и, придерживаясь за поручни, захлопнул тяжелую металлическую крышку. После эпизода с фотографией ему не хотелось идти в кубрик, встречаться с Серенко.

Около одиннадцати часов утра сейнер, преодолевая с трудом ветер и накаты, начал огибать восточный мыс бухты. Рублев, отстояв вахту, спустился в кубрик. Сбросил сапоги и, как был в свитере и брюках, лег отдыхать. Но сон не шел. Рядом ворочались Дабанов, Амелькот. Чтобы не выпасть, они и во сне не переставали хвататься за борта коек.

Сейнер кренило, подбрасывало.

В кубрик ввалился Пестерев.

— В горло вошли! Ветер в борт. Кэп за штурвалом. Злой как черт. И меня и этого глазастого техника из рубки выгнал. Я сюда, а геолог в машинное, погреться.

Судно бросило вниз.

— Под волну заглядываем, — встрепенулся Пестерев.

— Разобьемся! — вскочил Амелькот.

— Не скулить! — оборвал Рублев и тут же почувствовал, что сейнер начал подниматься. Выше, выше! И вдруг удар в левую скулу. Судно получило сильный крен. Еще удар, и опять в левый борт. Перед глазами Рублева все закрутилось.

Глава 5

На следующий день Вера поднялась раньше всех и стала торопить мужчин скорее идти на берег.

Но Краев, как это делал каждое утро, уселся с безопасной бритвой перед зеркалом и, подперев изнутри языком худую щеку, принялся тщательно водить по ней лезвием бритвы.

Впервые за все время совместной работы Веру огорчила аккуратность Краева. Обычно она восхищалась подтянутостью старшего геолога, которого никогда не видели небритым, в помятой одежде. У Краева даже в рабочей полевой куртке всегда лежал чистый носовой платок. Шил их он сам и размерами вдвое больше обыкновенного. Когда шли в гору, Краев из-за больного сердца делал передышки чаще других. Остановится, вынет из грудного кармана платок, схожий с полотенцем, вытрет лицо, шею. Затем аккуратно сложит и сунет обратно в карман, поправит рюкзак, одернет куртку и, тяжело дыша, продолжает путь.

— Кто вас здесь видит, для кого вы прихорашиваетесь? — как-то в сердцах сказал ему Солодов.

— Для себя, — спокойно ответил Краев. — Если б держался по-иному, меня, вероятно, на этом свете уже не было…

И Солодову и Вере стало понятно, что имел в виду Краев. Он пятнадцать лет провел в лагерях по клеветническому навету…

Кончив бритье, Краев долго умывался, чистился. Когда он выходил из палатки, то Солодов, сравнив на свету свой изжеванный костюм с аккуратной курткой старшего, честно признался:

— Поймал себя на мысли: завидую вам, Константин Николаевич.

— А я вам, Коля. Точнее, вашей молодости.

Мглистый туман со снегом закрыл все — горы, бухту, горизонт. Форму и цвет имело лишь то, что было под ногами, рядом. Геологи спустились с террасы к морю, вышли на ровный, утрамбованный отливом пляж и разошлись в разные стороны.

Вере и Солодову сразу же попался мокрый фанерный ящик, присыпанный песком. Солодов схватил камень и отбил крышку.

— Галеты! — обрадовался он, поковырял раскисшую бумажную упаковку, сунул галету в рот. — Солоновата.

— Как ты можешь сейчас думать о еде? — возмутилась Вера. — А если это с разбитого судна?

— Фантазируй. Просто где-то смыло с палубы. Шторм-то какой был.

В полукилометре они наткнулись еще на два ящика: один с маслом, другой с консервами.

— Смотри как нам везет! Словно по заказу! Больше я не ем никакой капусты, никаких ракушек!

Веру находки встревожили еще больше. Перед ней почему-то вдруг возникло лицо Владислава Серенко. Оно промелькнуло серией кадров. В первый день знакомства — удивленно и растерянно глядящее на жеребенка (с олененком спутал, вот чудак), лицо застенчивого Владислава, которого она, начальник отряда, сразу же взяла под свою опеку. Затем в маршруте. Владислав стоит на скале, довольный, сияющий, что-то кричит и машет руками. Размахнулся — и к ее ногам шлепнулся кусок породы.

— Неужели? — схватилась она за лупу. Сбросила рюкзак и полезла наверх. Скалистая площадка, на которой стоял Владислав, была испещрена жилками ярко-вишневого цвета. — Это же киноварь. Влад! Ты нашел ртуть! — И она в порыве радости обняла и поцеловала его.

В тот вечер случилось еще одно событие. К ней в палатку заглянул Краев. Чувствовалось, что он навеселе. Подошел вплотную, сказал:

— Может, хватит, Вера?

— Вы о чем, Константин Николаевич?

— Давай выходи замуж за Нечепорюка. Ведь знаешь же! он любит тебя.

— Что, что?

— Мы решили свадьбу вам сыграть.

— Это кто же «мы»?

— Ну я…

Вера рассмеялась, хотя ей и не было смешно. Когда-то Нечепорюк ей нравился, и, может быть, до приезда Серенко такое предложение ее заставило бы задуматься, но…

— Не пойдешь за него? — продолжал Краев. — Свою дочь сосватаю. Весною сюда приедет с матерью… Жена-то за мной в ссылку поехала. Декабристка! Другие от мужей отказывались, бывало такое, а моя верила в меня… Ну как, пойдешь за Нечепорюка?

— Отстаньте от меня со своим сватовством! — вскипела она и отвернулась.

Нечепорюк, узнав о сватовстве, обиделся на Краева, но еще больше, пожалуй, на Веру.