Людно на бульварах и рынках, в прекрасно спланированных парках. Во время футбольного матча тысячи экспансивных людей заполняют огромную чашу стадиона, где играют любимцы публики «Черные дьяволы».

Городские рынки — это нагромождение маленьких клеток-палаток, между которыми узкие, сложные, как катакомбы, проходы. Крыши палаток смыкаются, в рынках сумрачно, тесно. С вешалок и веревок свешиваются товары, задевают за плечи, бьют по голове, мешают идти, мелькают в глазах. И что-то во всей этой тесноте есть сокровенное, тайное, укрывшееся от постороннего взгляда.

На продовольственных рынках преобладают женщины. Они продают маниок, бананы, орехи кола, пальмовое масло, вино — все то, что выращивают в деревнях. Мужчины торгуют ситцами, платьем, галантереей, кустарными изделиями.

Ремесленники располагаются вдоль дорог, под кроной мангового или сырного дерева. Они раскладывают свои инструменты, материалы, развешивают и ставят свои изделия. Это плетеные кресла, корзины, блюда, подставки, низкие с круглым сиденьем стульца на перекрещенных ножках, искусно сплетенные из стеблей, как вологодское кружево. Похожие на мыльные пузыри, навалены колебасы — сосуды из тыкв, — гладкие и покрытые тонким узором, циновки, пучки лиан, желтые глиняные горшки.

Здесь же, на улице, при выезде из Браззавиля, в нескольких километрах от города, рядом с дорогой работают скульпторы. Они сидят на земле, держа между коленями причудливо изогнутый сук или тяжелое темное полено. Они режут, выдалбливают маску, делают племенные насечки, полируют женскую или мужскую фигуру из дерева, скульптуру животного, птицы.

Искусный мастер старается сохранить древесный рисунок — складки, наплывы, кольца. Все это тут же продается, выставленное на лотки или развешанное на низкие ветки деревьев.

Ремесленники работают целыми семьями. Отец наблюдает, показывает, торгует, торгуется, покрикивает на сыновей, когда они отвлекаются от работы, затевая возню. Но он же и учит: подправит, посмотрит полено, выберет образец, кивнет поощрительно.

Очень красивы изделия из корней. Причудливо изогнутый корень чистят и полируют. Он сам фантазия конголезской природы, ее неповторимое, сложное искусство.

Можно подолгу стоять возле уличных мастерских, глядя на эти изделия кустарей. Они вобрали в себя всю пестроту, самобытность, яркость, полноту жизни, стремительность и величие Конго. В них видишь цветы, цвета, слышишь полные тайны звуки, пение птиц и цикад, бег воды, шум дождя, гул тамтамов, тоскующие мелодии балафонов и бешеную ритмическую скачку палочек ксилофона. Это искусство, которое раскрывает сокровенную сущность народов Африки, их внутренний образ, их чувства, мысли, их ощущение мира. Только Африка, Конго, особое видение могли породить этот стиль, эту смелость красок, фантазию и стремительность изображения. Глядя на рисунки, скульптуры, изделия кустарей, видишь ритмы, чувствуешь пряные африканские запахи, знойный полдень и бархатную ночную тьму. И не случайно, наверное, именно здесь, на стыке двух полушарий, в сердце Черного континента, родилось это дивное, самобытное искусство Браззы.

На берегу Конго

В послеобеденные часы балкон кажется единственным местом, где не так душно и не обволакивает липким горячим воздухом. Он открыт с трех сторон ветерку и окружен цветущими розовыми магнолиями, акациями, изящными пальмами, густыми зелеными манговыми деревьями. Он приподнят над площадью, и все, что происходит на ней, на текущей рядом реке, возле причала, красочной панорамой открывается обозрению.

За круглым столом — глава нашей группы, представители общества конголезско-советской дружбы. Африканцы пришли посоветоваться о делах, о той практической помощи, которую может им оказать московский Дом дружбы с народами зарубежных стран. Художник-африканист Борис Преображенский набрасывает в рабочий альбом портрет конголезца Андрэ. Тот неподвижен, но его темно-коричневые глаза в цвет теплой, бархатной кожи следят за тем, что происходит вокруг.

Если кто-то выходит на балкон, глаза, настораживаясь, темнеют. Подняв фломастер, художник ждет, когда к африканцу вернется его непосредственность. Андрэ улыбается и принимает достойно-торжественный вид…

Мы возвратились из поездки в небольшой городок Кинкалу и, усталые, в ожидании ужина расположились за длинным столом, придвинутым к самым перилам террасы. Густая тропическая тьма дышала теплом. С тихим плеском бежала река. Берег, лежащий напротив, светился гирляндами зеленоватых огней и ярусами квадратных окон. Огни отражались в воде и крались к Браззе. На середине реки течение размывало их, бросало обратно, они исчезали, но снова крались дрожащими световыми дорожками. Вдруг вспыхивал мощный прожектор, выхватывая из темноты плывущую по воде изумрудную зелень. Вода и воздух начинали светиться холодным фосфоресцирующим светом. Как на ладони был виден далекий берег с его громадами мертвенно белых зданий.

Прожектор гас, и тьма становилась гуще. Река казалась провалом. Не видно было даже огней. Потом они опять разгорались.

На ярко освещенной части террасы шла карточная игра. Французы, молодые и пожилые с окладистыми бородками, отсчитывали деньги, передвигая их к середине столов. Женщины в светлых открытых платьях сдавали карты и с деловым вниманием следили за взятками.

Управляющий ресторана, в белой рубашке с бабочкой, озабоченно бегал от стойки бара к столу. Он даже не бегал, он передвигался с поразительной быстротой, выгребая руками, присогнутыми в локтях, и ноги его ходили, как на шарнирах.

Управляющий окидывал взглядом стол, уставленный закусками, что-то поправлял, советовался с высоким французом, накинувшим на плечи свитер, завязанный на груди рукавами. Хозяин показывал ему маленькие плетеные корзиночки с бутылками вин. Тот молча кивал, попыхивал трубкой, изредка делая какой-то знак, от которого управляющий приходил в еще более энергичное движение.

Иногда гомон на террасе затихал, и тогда становились слышнее голоса цикад, надсадное кваканье лягушек и крик дергачей. Вдруг лягушки поднимали такой рев и стон, что заглушали все звуки.

— Ну и лягушки, — смеялась я.

— Лягус… — повторял Андрэ, свирепо вращая глазами.

Он приносил и ставил на стол вино, прозрачную воду в запотевших кувшинах, поджаренные хлебцы, суп, который давали на ужин, рыбу, мясо, салаты, фрукты.

Управляющий передал заботы высокому африканцу с меланхоличным взглядом и подошел к нам. Он выпил рюмку водки, похвалил. Спросил, понравился ли нам Браззавиль. С приятной простотой сказал, что сам здесь живет давно, привык, хотя вообще для европейцев этот влажный и жаркий климат труден.

— Я был здесь свидетелем многих событий, — продолжал управляющий, — эти два берега были разделены. Вы знаете их историю? Примерно в XIV веке там— кивок на левый берег, — там было сильное государство племен баконго. Столица его была ремесленным центром. Но позже, в XVI веке, государство Баконго было опустошено. Оно фактически перестало существовать. И почему бы вы думали? Движение племен.

Яго напали на баконго, поработили их, конечно не без помощи португальцев. Бельгийцы впоследствии продолжали ту же политику. Они так умело натравливали друг на друга племена.

Правобережье развивалось более замкнуто. Там, — кивок на восток, — и сейчас нет дорог. Сплошные леса, болота. Глушь…

Сейчас отношения налаживаются. А когда-то в том здании, — он указал на массивное здание на холме, подсвеченное прожекторами, — когда-то там был военный штаб… Оттуда бельгийцы грозили Браззе.

Он выразительно помолчал, прислушался и, пожелав приятного аппетита, вернулся к гостям.

Из тьмы опять возник луч прожектора. Он начал настойчиво шарить по реке, то поднимался, стоял, упираясь в низкие облака, то снова рушился вниз, и воздух, как подожженный, вдруг начинал куриться голубоватым дымком. Вдоль берега мимо отеля прошел старик с копьем — охранник прибрежного склада. На древнюю землю вернулся покой.