— Человечество вечно будет жить или нет? — спрашивал Валерий. — Иные говорят, не вечно. Были, дескать, периоды младенчества, юности, теперь настал период возмужания. Когда-то неизбежно придет старость, угасание, вырождение. Значит, жили биллионы людей, любили, страдали, боролись, надеялись, верили, строили, познавали, покоряли природу, к звездам даже летали? И все это прахом пойдет? Нет, все-таки жаль, что не родился я в каменном веке! Ну для чего мы тут солнце строим, если рано или поздно человечество исчезнет бесследно? И лишь рукотворные спутники останутся ему памятниками…
«Ответь попробуй на эту боль! — думал Странников. — Приводи пронически-благодушные, затасканные мудрецами доводы, что впереди у людей миллионы лет великой истории, что «на нас и наших праправнуков хватит», что вопрос о бессмертии человечества — схоластический. Все это — для ортодоксальных умников. Липатову этим не ответишь, как не успокоишь его философскими абстракциями. Он хочет быть уверенным, что изумительный огонь разума не исчезает бесследно под тяжелыми ступнями равнодушной Вечности, что творения Рафаэля, Шекспира, Льва Толстого, Эйнштейна и тысяч других гениев не рассыплются пеплом, а будут существовать в каких-то подвижных состояниях, переменчивых субстанциях вечно, как сама материя; что слепая энтропия не пожрет некогда все, что мыслит, и что есть же противовес Хаосу, бессмысленному и бесцельному разрушительству природы.
Нет, Разум, который однажды зажегся на Земле, не может угаснуть! — думал Странников. — Уже сегодня мы — Человечество Солнца. Завтра отправимся к другим мирам. Многие полетят, с тем чтобы никогда не возвратиться. На далеких инозвездных планетах положат они начала новым и новым цивилизациям. И так все дальше по Галактике станут расселяться наши потомки и потомки их потомков. Возможно, иные и забудут, что их планетой-прародиной была Земля. Кто знает, может, так было уже не раз, и прародители землян — это одна из молодых ветвей древнейших цивилизаций Вселенной?»
Когда Липатов слушал эти «раздумья вслух», его лицо светлело…
Часто спорили они о проблеме бессмертия человека.
— Не зря фантасты пишут, что бессмертных людей создать можно. Физически бессмертных, — говорил Валерий. — Это науке по силам. Но надо ли, Ю? Зачем оно, бессмертие? Тебе, например?
— Мне не надо. Я недостоин, — спокойно отвечал Странников.
— Ложная скромность! — кричал Липатов. — Если бессмертие — то всем. Или — никому. Ну, представь: тебе даровали вечность. Что ты станешь делать с ней?
— Наверное, человеку это все-таки ни к чему, — качал головой Юлий. — Да и невозможно практически. Всего через несколько тысячелетий «бессмертный» переродится полностью — по законам эволюции живого. Он не сохранит ни грана прежней индивидуальности. Человек — слишком хрупкая и еще несовершенная частица мыслящей жизни. Бессмертие присуще человечеству как совокупному носителю разума. А мы лишь его мыслящие атомы, бесконечно сменяющие друг друга иноварианты…
— Отказываешься от вечности, Ю?
— От «персональной» вечности для моего «я». Моему «я» хватило бы, скажем… тысячи лет…
— Аппетит у тебя! — посмеивался Липатов. — Но, говоря серьезно, я и этого не понимаю. Куда тебе столько?
— Надо найти иную цивилизацию. Во много раз более древнюю, чем наша. Побывать бы в антимире, если он есть… Может, дожить до времени, когда любые расстояния научатся преодолевать мгновенно…
— Ради высокого разума остановись, Ю! Ведь на это и тысячи лет не хватит! — смеялся Липатов.
Однажды, когда они в космобусе летели к Шару, Юлий необычным голосом произнес:
— Можешь смеяться надо мною, даже называть меня сумасшедшим… Я пришел к выводу, что смерть всякого мыслящего существа — относительна…
Липатов повернулся к другу и свистнул от неожиданности. «Вот он, феномен-то, о котором предупреждал Стахов».
— Понимаю, какой-нибудь новый «философический» трюк?
— Нет, это серьезно, — отмахнулся Странников. — Выслушай меня хоть раз более внимательно, чем всегда. Юлий был сдержанно взволнован, как обычно в тех случаях, когда какая-нибудь «сверхбезумная» идея жгла его беспокойный ум.
Липатов, поняв настроение Юлия, покорно скрестил руки на груди.
— Понимаешь, трудно, не профанируя саму идею, объяснить это в нескольких фразах… Когда-нибудь я напишу книгу… может, попытаюсь создать теорию — о диалектическом бессмертии Разума во Вселенной… Но кое-что я должен сказать уже теперь.
В соседнем отсеке девушки запели песню о голубой Земле, ждущей своих сынов, улетевших к далеким мирам.
— Издревле неизбежность смерти тяготеет над людьми, над каждым, кто сознает себя как «я», и мысль о ее неотвратимости мучительна. В мифах, религиях, сказках живет мечта о бессмертии «я», мыслящей личности, разума. Внешне все выглядит просто: человек рождается, чтобы умереть; смерть личности — отрицание ее бытия, и это целесообразно: наместо ушедшего и независимо от него появляется новое «я». Такова диалектика жизни и смерти. И все-таки это нелепость, чудовищная нелепость: быть, накапливать знания, ощущать, видеть весь этот огромный, прекрасный мир, знать о его бесконечности и — пройдя через любовь, сомнения и страдания — исчезнуть, стать ничем!
Звонкая песня монтажников ворвалась из соседнего отсека: при резком повороте космобуса откатилась дверь. Юлий поспешно закрыл ее.
— Как ото — у Шекспира:
Жизнь — это только тень, комедиант,
Паясничавший полчаса на сцене
И тут же позабытый; это повесть,
Которую пересказал дурак:
В ней много слов и страсти, нет лишь смысла…
Шекспир, вернее, герой его трагедии ошибся! И дело вовсе не в том только, что все лучшее, ценное после нас остается потомкам. И не только в том даже, что мы продолжаемся в какой-то степени в наших детях, внуках, правнуках. Суть в том, что мы продолжаемся, живем вечно во всех цивилизациях Вселенной, сколько их ни прошло и ни пройдет еще по ее беспредельным просторам!
— Ты хочешь опровергнуть Шекспира и прочих старых мудрецов? — возразил Валерий. — Но ведь тот же творец «Гамлета», помнится, изрек:
Вот так, подобно призракам без плоти,
Когда-нибудь растают, словно дым,
И тучами увенчанные горы,
И горделивые дворцы и храмы,
И даже весь — о да, весь шар земной.
— Но не Разум! Не Разум — единый с материей, неотрывный от материи, неуничтожимый, пойми ты, — неуничтожимый ее атрибут! — убежденно воскликнул Странников.
Липатов развел руками, не решаясь возражать всему услышанному. Он был озадачен.
— Мозг каждого мыслящего, — заметь, Валерий, — мыслящего человека (обыватель — это «растение»), состоит, грубо говоря, как бы из двух разумов. Первый — практический, бытовой, и он определяет неповторимость данного «я». Он-то и подвержен смерти! Он исчезает вместе с его носителем — «этим» человеком. Это, так сказать, «низший» разум, назовем его условно разумом типа «Б». Иные «человеки» всю жизнь прекрасно обходятся этим типом разума — так называемые практичные люди.
— Ты, конечно, намекаешь на мою особу, — вздохнул подавленно Валерий, у которого от этого разговора голова разболелась. — Но, поверь, я не обижаюсь — во имя науки.
— Однако есть вторая сторона разума в каждом мыслящем мозге, торопливо продолжал Юлий, — высший разум — как проявление самопознающей материи. Эта сторона разума, чем мощнее она в человеке, тем меньше зависит от индивидуальности «этого» «я». Вспомни, как Эйнштейн стремился насколько возможно полнее освободиться от своего «я»! И не случайно! Особенно отчетливо проявляется это в гениях. Разум этого типа везде во Вселенной един, ибо он «обречен» познавать законы материи такими, каковы они есть. Назовем его разумом типа «А». В процессе познания он всегда движется… ну, что ли, в соответствии с «силовыми линиями закономерностей самой материи…».
