— Ещё разряд! Давай, пацан, живи!
— Есть пульс! Мальчик жив. Отсутствие сердечного ритма — три минуты.
Сознание возвращалась неохотно, голоса доносились как сквозь вату.
— Миссис Дурсль, у вашего сына сердце не билось три минуты.
— С ним всё будет хорошо?
— Пока рано о чём-то говорить. Сейчас он под действием наркоза. Вам лучше пойти домой. Вас ещё один ребенок дожидается. А вашему старшему нужны здоровые и выспавшиеся родители и брат. Позвоните утром, мы сообщим вам о состоянии ребенка.
— Доктор, я позвоню.
— Да, миссис Дурсль. Утром. Дня через три приводите мужа и сына. Вашему Дадли нужно быть в кругу родных. Он сможет поговорить с братом и вами.
Дверь захлопнулась, и я остался в тишине. Я остался один в палате. Итак, что мы имеем. Я Дадли Дурсль, и мне плохо. Сознание уплыло, я погрузился в сон.
* * *
Я лежал на кровати на спине и пялился в белый, чисто выбеленный потолок. Уже две недели я лежу в больнице. У меня отдельная палата, сиделка одна на три палаты. И я в шоке. Нет, не так. Я в шо-ке! Глубочайшем. Апатия во всей красе. Были мысли выйти в окно или вены резануть. Были. В такие моменты вспоминалось лицо отца, моего отца Сергея Сергеевича Соболева, офицера Российской Федерации, Героя России и его слова: «Живи, сын!». Я отступал от окна, клал на стол нож, отходил от зеркала, сжимая в руке кружку. Мне часто снились мама и брат, племянники. Снилось, как Анна, жена брата, варит пельмени, а я ещё вредничаю, что они недосолены. Снилась сцена и концерты, снился барабанщик Рома, клавишница Люда, басист Тарас. Снилось, что мы играем на сцене. Часто вспоминал стеснительную англичанку Элис. Мы познакомились в Цюрихе, она, как и я, приехала на концерт Rammstein. Она же и рассказала мне про мир Роулинг. С ней я прочитал все книги, кучу фанфиков, пересмотрел кино, играл в Поттера у ролевиков. Она была чудом для меня. Весёлая, живая! Хогвартс, Средиземье, Нарния и многое другое я прочитал, просмотрел, поиграл в них благодаря ей. Элис, милая, ты будешь ждать от меня письма, потом поедешь одна на концерт, а потом… Что произойдёт с милой Элис, когда она узнает о моей смерти, думать не хотелось. Теперь меня нет. Нет больше Соболева Игоря Сергеевича, рокера и балагура, программиста, любимого сына-брата-дяди-друга. Нет меня. НЕТ МЕНЯ! Опять, опять эти слёзы. Последний раз я плакал в двенадцать лет, когда умер наш старый кот Дорофей. Вновь слёзы, я оплакивал себя, свою жизнь, мечты, жалел себя и маму. Мама, мамочка, родная. Как же ты без меня? Как же я без тебя? Мамуля, забери меня, забери, прошу. Я рыдал в подушку, слёзы лились потоком, не мог остановиться…
Это только в фанфиках да в романах попаданец бодро вскакивает на ноги, хватает дракона и идёт свергать короля. На деле всё сложнее.
Очнувшись в палате после разговора Петуньи и доктора, я понял, что связан и говорю с трудом, но понимаю английский. Спасибо тебе, Демиург, благодарен по горло! Связали меня, видимо, чтобы не учудил чего, когда в себя приду. Помню, в прошлой жизни, лежал со мной в палате мужик-летчик. Так он, после операции, всё в окно выйти хотел. Тогда мне стало понятно, зачем нужны решётки на окнах третьего этажа.
Через минут двадцать после моих попыток освободиться в палату заглянула сиделка и сразу же убежала. Ещё через десять минут пришёл доктор в белом халате.
— Как вы себя чувствуете, молодой человек?
— Пить хочу. Отвяжите меня. Зачем вы меня связали? — голос был хриплый. Зачем связали, я знал, но этого не мог знать Дадли Дурсль.
— Непременно отвяжем. Марта, дай мальчику воды, — пухлая женщина в белом халате поднесла к моим губам кружку с водой. — Ты привязан для того, чтобы когда отойдешь от наркоза, не упасть с кровати. Мы отвяжем тебя, если ты ответишь на вопросы.
— Хорошо. Задавайте вопросы, — действительно хорошо, голос детский, звонкий, нет хрипа, говорить легко. Вот что крест животворящий, тьфу, вода чистая делает!
— Расскажи о себе. Как тебя зовут?
— Дадли Дурсль, я учусь в школе, маму зовут Петунья, папу Вернон, брата Гарри. Мы живём в доме на Тисовой улице.
— В каком ты классе?
— Не помню, — хмуро ответил я — я помню таблицу умножения, и географию, и биологию.
— Биологию… — хмыкнул врач, — ну, порадуй меня.
— У мальчиков пенис, а у девочек влагалище, — ответил я, припоминая ответ ребёнка из фильма про воспитателя.
Ответом мне был дружный смех доктора и сиделки. Да уж, насмешил. Отсмеявшись, доктор сказал:
— Марта, развяжи этого биолога.
— Дядя…
— Доктор Джефферсон.
— Доктор Джефферсон, — поправился я, — что со мной произошло? Какой сегодня день? Какой год?
— На тебя упала черепица с крыши школы, и ты впал в кому на сутки, затем очнулся, но произошло кровоизлияние в мозг, и тебе сделали несколько операций. Ты был без сознания пять суток. Волосы скоро отрастут, не волнуйся. Сегодня шестое мая восемьдесят восьмого года, и у тебя скоро день рождения. Похоже, что у тебя частично потеряна память, но, думаю, скоро это пройдёт.
Меня развязали, доктор ушёл. Интересно, я понимаю по-английски и говорю без акцента. Памяти реципиента нет. Знание русского и немецкого? Попробуем. Напел «Катюшу», тяжело, но сносно получается. Напел «Mutter» Rammstein — тоже тяжело, но понять можно. Я развалился на кровати. Итак, это не сон, я в теле жирного поросёнка Дадли, знаю канон, фанон и кинон — спасибо Элис. Знаю немецкий и русский, хоть и плоховато. Мои родители — не бедные люди. Есть мальчик-агнец Гарри, по совместительству мой брат, и ему сейчас не сладко. Как сказала бы Элис «рояли в кустах имеются», угу, «рояли», вот только одна неувязка — я маггл! Стоило сдохнуть в своём мире, чтобы попасть в маггла?! Засада. Хотя с другой стороны, а какая мне разница? Я смогу воплотить все мечты, исправить ошибки молодости, может, и канон подправлю. Ага, разбежался, осталось только подпоясаться! Изменится поведение — упекут в дурку. Расскажу про Дамблдора и Ко — хорошо если жив буду. Спасать кого-то? Гарри? Магический мир? Издеваетесь? У них магия, палочки, артефакты! А что я могу?! Не-е-е, идите в жо… в тайгу к тигру! Самому бы выжить.
Я попытался пошевелиться. Руки слушались с трудом, как и тело. Ноги я чувствовал, шевелить побоялся. В таком виде меня застали Петунья и Вернон. Ну не могу я их мамой-папой звать. Не могу!
— Дадли, сынок, как ты? — проворковала Петунья.
— Сын, ничего не бойся, расскажи, как всё было, мы их засудим. Кто тебя обидел?
— Я ничего не помню.
Лицо блондинки вытянулось, мужчина покраснел, глаза как у лягушки стали, навыкате.
— Совсем-совсем ничего? Сынок, это я, твоя мама, а это твой папа.
— Это я помню. Ещё брата Гарри и дом, и спальню, и машину, и таблицу умножения, и всё. Я не помню, что произошло.
Петунья вздохнула с облегчением.
— А где Гарри? Когда вы его привезёте? — я закашлялся. Блондинка подбежала к столику и взяла кружку с водой. Поднесла к губам. Я приподнялся. Вернон поддерживал меня. Отхлебнул воды. Хорошо. В палату зашёл доктор.
— Вам пора, не нужно его волновать, — Петунья поджала губы, у Вернона запульсировала жилка на шее, но, ничего не сказав, они направились на выход.
— Мы завтра приедем и привезём Гарри, — сказала Петунья, стоя в дверях.
Дверь захлопнулась, и я остался один в палате.
Обживаться в новом теле было… странно. Первая попытка встать самостоятельно провалилась. В ноги будто иголки всадили, я со стоном повалился обратно. Вторая попытка, предпринятая через час, была лучше — я смог встать, опираясь на спинку кровати. Кровать была железная, широкая, на колесиках. Попытка сделать шаг оказалась неудачной, и я упал. На шум прибежала сиделка и доктор. Хорошо, что не пришлось ничего объяснять, он сразу всё понял. Мне выдали ходунки, и, опираясь на них, я стал учиться ходить заново.
Вот как попаданцы в чужое тело сразу бегут исполнять миссию? Я даже не могу шагать нормально, вестибулярный аппарат и прежняя память не стыкуются. Доктор Джефферсон посоветовал не думать о том, что я хожу, просто идти, это как рефлекс. Сделал шаги, устал, постоял, опираясь на ходунки, пошёл дальше. Через три дня я смог ходить, опираясь на стену и часто останавливаясь.
