– Надеюсь, что с книгой все будет в порядке, – закончил Механошин. – Ее-то хоть успеют напечатать?

– К началу учебного года сделаем двести экземпляров, – тут же ответил Крыков. – Для подарков и презентаций. Все идет по плану, Александр Федорович…

Механошин кивнул.

В дверь опять заглянула секретарша:

– Александр Федорович! Они там опять… Говорят, что сейчас уедут…

Механошин дослушивать не стал, выбежал из кабинета. Мы остались втроем.

– Где тут телефон можно найти? – тут же спросил Крыков.

Я указал на аппараты на столе. Крыков выразительно постучал себя кулаком по лбу: у Крыкова толстый кожистый лоб, у Крыкова неприятно круглая и ровная голова на вялых плечах и малом теле, мне Крыков всегда напоминает фигурку из пластикового конструктора.

– В гостинице же есть телефон, – напомнил Хазин.

Крыков постучал по лбу пальцем.

– Тогда на почту, – ответил Хазин. – Там автоматы, я домой, кстати, звонил…

Крыков быстро вышел из кабинета.

Остались двое.

– Может, пора и нам? – спросил Хазин. – Все разбегаются как лоси, а между прочим, скоро обед.

– Обед – это святое, – сказал я. – «Чага»?

– Столовая доручастка, – возразил Хазин.

Столовая доручастка уступает «Чаге» в пиве, но превосходит в кулинарии и видах – веранда столовой выходит на городской холм, излучину Ингиря и РИКовский мост. В «Чагу» же лучше с утра.

– Согласен.

Перед тем как выйти из кабинета, Хазин сфотографировал часы.

На улице стало еще жарче, над черными трубами кипели полупрозрачные призраки, в сложенных горкой чугунных скамейках из парка спала кошка, машины на стоянке мэрии блестели горячей жестью, и я затосковал по столовой доручастка. Возьму котлету с макаронами, капустный салат, полстакана сметаны, возьмем пива, по две бутылки, из холодильника…

– Смотри-ка… – Хазин указал фотоаппаратом.

Крыков стоял перед своей машиной, открыл дверцу, но не садился, застыл, почесывая пальцем подбородок, размышляя. Потом закрыл дверцу и направился к нам.

– До почты не подкинете? – попросил Крыков.

Хазин согласился. Почта не по пути в столовую, но все равно. Хазин расталкивал «шестерку», Крыков рассуждал об автоматических коробках передач. Хазин утверждал, что это для баб и безруких, оба лениво спорили, апеллируя в основном к «Формуле-1». Когда машина завелась и мы поехали, Крыков стал врать про работу. Я смотрел в окно.

Крыков, несмотря на профессию, плохо врет, неубедительно. Он врет про то, что слишком хорошо знает, а врать надо про неизвестное. Например, легко и весело врать про Китай. Имена короче, история длиннее. И в ней, если копнуть глубже, найдется и бродяга Юн Чжи, сын обезьяны, ставший императором, выпивший кровь своего отца и построивший свой Запретный Город за двести лет до Запретного Города. И красавица Цинь Линь, мастерица игры на цитре, непревзойденная в стрельбе из лука, неукротимая в любви, украденная северным варваром и родившая ему богатыря Ядгарлыка. И чиновик Ши, разумеется, Ван, мудрый, как змей, подлый, как росомаха, и учитель Хун, причастный к таинствам философ, видевший вперед и отметившийся в скрижалях.

Удобно врать про Китай, никто ведь не проверит. Да и как проверить? Те, кто думает, что знает, лишь повторяют более раннее вранье, предел достоверности – память очевидцев, но они упорны в своих заблуждениях. И спят они в своих теремах, заводи тихи и пустынны, и расходятся тропки, и на последнего всегда нападает медведь, Крыков врал про то, что взял заказ на логотип электрозавода, а заказчики – профаны, и он преспокойно поручил дизайн своему сыну-пятикласснику, и ничего, прокатило – не вздрогнуло…

– Почта же!

Хазин остановился напротив почты, Крыков выскочил и быстро взбежал по ступеням.

– Стучать торопится, – заметил Хазин. – Трепло…

– Он и из номера стучать может, – возразил я.

– Не догоняешь, – хмыкнул Хазин. – По одному телефону в разные места стучать нельзя, это каждому стукачу известно.

– А может, он не стукач?

Хазин хмыкнул и сфотографировал почту.

Почта в Чагинске двухэтажная, типового проекта: слева от входа почтамт, справа переговорный пункт. Внутри обглоданные пластиковые столы, снаружи желтая краска, на крыше облезлая спутниковая антенна. Напротив синяя железная остановка, квадратная: она ничуть не изменилась, пожалуй, сиренью заросла гуще. Бабушка любила сирень. Она росла под окнами, и когда я приезжал в конце мая, сирень, совсем как в книгах, настойчиво лезла в окна. И ландыши бабушка любила, собирала букеты с горьким запахом, но на ночь в комнате их никогда не оставляла, потому что, если оставить, можно не проснуться; ландыши зацветали всегда вместе с черемухой.

Хазин сфотографировал квадратную остановку.

– Здесь мне зуб выбили, – сказал я. – Году в девяностом.

– За что?

– Да ни за что. Подошел мужик, спросил, не нужен ли мне «чезет», а я и ответить не успел – он мне по зубам хлысть…

– А ты?

– Я не успел… То есть он сразу же запрыгнул в грузовик и укатил. А я потом зуб искал… он до сих пор тут валяется…

Хазин сфотографировал остановку еще раз.

– Хочу сделать подборку, – пояснил он. – «Остановки минувшей империи», примерно так…

Из здания почты вышла рыжая собака с провисшей спиной, вытолкнула носом дверь, спустилась по лестнице и побрела в кусты. Я думал о зубе – что мой зуб до сих пор лежит где-то здесь, врос в землю, а возможно, его давно съели муравьи.

– Мир изменяется, остановки мельчают, – сказал Хазин. – А вот в Краснодарском крае настоящий заповедник, там их из бетона ваяли, монументально работали… Но лет через тридцать не останется ничего. Надо успеть.

Из здания почты вышла еще одна рыжая собака, похожая на первую. Хазин потер глаз.

– Там прохладно, – объяснил я. – Собаки сидят на почте в жаркие дни.

Хазин сфотографировал вторую собаку.

– Собаки сидят на почте в жаркие дни… – задумчиво повторил Хазин. – Красиво. Мне решительно нравятся такие вещи: собаки на почте, бак с кружкой на вокзале, медведица Маша…

Медведица Маша в Ярославле – жрет морковь и восхищает иностранных туристов.

– Знаешь, чем маленький город отличается от среднего? – спросил я.

– Бабами, – уверенно ответил Хазин. – В маленьких городках бабы… приветливее. У меня есть по этому поводу соображения, сейчас расскажу…

Хазин болтал, а я смотрел на почту. У бабушки не было телефона, и, чтобы позвонить родителям, мы ходили сюда. Сидели в твердых и гладких пластмассовых креслах, читали надписи, вырезанные на деревянной ширме, и ждали вызова. Мне нравилось на переговорном пункте, в нем пахло электричеством, а на перегородке были написаны родные города тех, кто отсюда звонил, я особенно запомнил Елабугу.

– …Провинциалки полагают, что в крупных городах женщины гораздо раскрепощеннее. И чтобы самим быть похожими на городских, они стараются перещеголять их в распущенности. В этом своя прелесть, когда ты приезжаешь…

И Джезказган.

…Когда приезжаешь в маленький городок, правильно выбирать теток лет сорока…

Хазин замолчал, то ли вспоминая, то ли фантазируя.

– Маленький город от большого отличает «Мотоблок и дрель», – сказал я. – Вывески. Это как ярлычки на одежде – или стирать, или полоскать. Провинция традиционно бежит вавилонов, пока здесь возможен исключительно «Мотоблок и дрель». Но уже в Костроме, или, допустим, в Нижнем, или в том же Саратове мы встретим вполне себе…

– «Струмент», – закончил Хазин.

– Да, «Струмент» неплохо. Но не для центра, в центре это будет «Ворлдбилдсервис» или «Хард Эквайпмент»… «Хэквайпмент».

– Я помню «Хэквайпмент», там еще такой ушлепанный работает… Что-то барабанщика нашего долго нет… Он что, из… этих?

Хазин лизнул воздух.

– В смысле?

– Ну, эти придурки, которые отовсюду открытки отправляют.

– Вряд ли. Сходи, посмотри.

– Не, я это… собак не очень… Сходи сам.

– Зачем?

– Жрать охота, – честно признался Хазин. – Он тут час проторчит, а я страдай. Там обед закроется.