оцепенение от опиума похоже на здоровый и натуральный сон, все-таки такое состояние духа было легче переносить, нежели угрызения пробудившей-ся совести. Среди всех пороков Фрон де Бефа, человека грубого и алчного, корыстолюбие было наиболее сильным: он предпочитал пренебрегать церковью и ее служителями, нежели покупать себе отпущение грехов ценой золота

и земельных угодий. Храмовник, безбожник совсем иного порядка, неправильно понимал своего приятеля, говоря, что Фрон де Беф не в состоянии

разумно объяснить причины своего неверия и презрения к установленным

обрядам, ибо барон мог ответить на это, что церковь слишком дорого продает свои товары, что духовную свободу, которую она пустила в продажу, можно

было купить, подобно должности старшего начальника Иерусалимского ордена, за «огромную сумму», и Фрон де Беф предпочитал отрицать целебное

действие медицины, чтобы не платить врачу.

Но вот настала такая минута, когда все земные сокровища начали утрачи-вать свои прелести, и сердце жестокого барона, которое было не мягче мель-ничного жернова, исполнилось страха, глядя в черную пучину будущего. Лихо-радочное состояние его тела еще более усиливало мучительную тревогу души; его предсмертные часы проходили в борьбе проснувшегося ужаса с привычным упорством непреклонного нрава — состояние безвыходное и страшное, и можно сравнить его лишь с пребыванием в тех грозных сферах, где раздаются жалобы без надежд, где угрызения совести не сопровождаются раскаянием, где царствует сознание неизъяснимого мучения и наряду с ним — предчувствие, что нет ему ни конца, ни утоления!

— Куда запропастились эти попы, — ворчал барон, — эти монахи, что

за такую дорогую цену устраивают свои духовные представления! Где теперь

все босоногие кармелиты, для которых старый Фрон де Беф основал монастырь святой Анны, ограбил в их пользу своего наследника, отобрав у него

столько хороших угодий, тучных нив и выгонов? Где теперь эти жадные собаки? Небось пьянствуют где-нибудь, попивают эль либо показывают свои фокусы у постели какого-нибудь подлого мужика!.. А меня, наследника их благодетеля, меня, за кого они обязаны молиться по распоряжению дарственной

грамоты, эти неблагодарные подлецы допускают умирать без исповеди и при-чащения, точно бездомную собаку, что бегает по выгону. Позовите мне храмовника: он ведь тоже духовное лицо и может что-нибудь сделать. Но нет: я лучше черту исповедуюсь, чем Бриану де Буагильберу, которому ни до рая, ни до ада нет дела. Слыхал я, что старые люди сами за себя молятся, таким

не надо ни просить, ни подкупать лицемерных попов. Но я не смею.

— Вот как, Фрон де Беф сам сознается, что чего-то не смеет? — произнес

у его постели чей-то прерывистый, пронзительный голос.

Фрон де Беф был настолько потрясен и совесть его была так нечиста, что, когда раздался этот вопрос, ему почудилось, будто он слышит голос одного из тех бесов, которые, по суеверным понятиям того времени, обступают

глава xxx

305

умирающего человека, стараясь рассеять и отвлечь его от благочестивых

размышлений о вечном блаженстве.

Он содрогнулся, но, тотчас призвав на помощь обычную свою решимость, воскликнул:

— Кто там? Кто ты, дерзающий отзываться на мои речи голосом, похожим

на карканье ночного ворона? Стань перед моей постелью, чтобы я мог видеть

тебя.— Я твой злой дух, Реджинальд Фрон де Беф, — отвечал голос.

— Так покажись мне в своем телесном образе, коли ты настоящий бес, —

сказал умирающий рыцарь. — Не думай, что я испугаюсь тебя. Клянусь

страшным судом, если бы я мог бороться с ужасами, обступившими меня теперь, как прежде — с земными опасностями, то ни рай, ни ад не посмели бы

сказать, что я отступаю от борьбы.

— Думай о своих грехах, Реджинальд Фрон де Беф, — сказал странный, почти нечеловеческий голос, — думай о своем бунтарстве, о корыстолюбии, об убийствах! Кто подстрекал распутного Джона против седого отца, против

великодушного брата?

— Кто бы ты ни был — бес, монах или черт, — ты изрыгаешь ложь! — воскликнул Фрон де Беф. — Не я подстрекал Джона к восстанию, не я один. Нас

было до пятидесяти рыцарей и баронов, цвет всех графств средней Англии.

Лучше нас не было бойцов в государстве. Почему же я один должен отвечать

за грех, совершенный полсотней таких людей? Лживый бес, я презираю тебя!

Уходи и не смей больше являться. Если ты смертный — дай мне умереть спокойно; если сатана — твой час еще не настал.

— Нет, я не дам тебе умереть спокойно, — повторил тот же голос. —

Умирая, ты будешь думать о своих злодеяниях, о стонах, раздававшихся в этих

стенах, о крови, впитавшейся в пол твоего замка.

— Твоя низкая злоба меня не собьет с толку! — возразил Фрон де Беф

с мрачным и натянутым смехом. — Что касается нечестивого еврея, то мой

поступок с ним был богоугодным делом; за что же тогда люди, обагряющие

свои руки кровью сарацин, почитаются святыми? Саксонские свиньи, которых я уничтожил, были врагами моей родины, моего рода и моего повелите-ля. Ха-ха! Как видишь, не удалось тебе меня пронять. Что, убежал? Я заставил

тебя молчать.

— Нет, гнусный отцеубийца, не заставил! — отвечал голос. — Подумай

о своем отце, припомни его смерть, вспомни зал пиршества, где пол был залит

его кровью, пролитой рукой его собственного сына.

— Ага, — произнес барон после довольно продолжительного молчания, — ты знаешь это! Поистине ты дух зла, всеведущий, как говорят монахи. Я считал эту тайну погребенной в моей груди и в груди той, которая была

искусительницей и участницей моего преступления. Уйди, бес, оставь меня!

Отыщи саксонскую колдунью Ульрику. Она одна могла бы поведать тебе то, чему мы с ней были единственными свидетелями. Иди к ней, говорю я: она

306

айвенго

— Я твой злой дух, Реджинальд Фрон де Беф, — отвечал голос

омыла его раны и придала убитому вид умершего естественной смертью. Иди

к ней: она соблазнила меня, она уговорила меня совершить это гнусное дело, она же и отплатила мне за него еще более гнусной наградой. Пускай же и она

отведает той муки, которой я теперь мучаюсь, — хуже этого не будет и в аду.

— Она и так уже отведала этой муки, — сказала Ульрика, подходя к постели барона Фрон де Бефа. — Она давно пила из этой горькой чаши, но ее го-речь смягчилась теперь, когда она увидела, что и тебе приходится пить из нее.

Напрасно ты скрежещешь зубами, Реджинальд, и угрожаешь глазами, нечего

сжимать кулаки. Еще недавно твоя рука, подобно руке знаменитого предка, передавшего тебе свое имя, могла одним ударом свалить быка, а теперь она так

же слаба и беспомощна, как моя.

— Подлая, лютая ведьма! — проговорил Фрон де Беф. — Зловещая сова!

Так это ты пришла издеваться над человеком, которого сама же погубила?

— Да, Реджинальд Фрон де Беф, — ответила она, — это я, Ульрика, дочь

убитого Торкиля Вольфгангера, сестра его зарезанных сыновей. Это я пришла

требовать отчета у тебя и всего твоего рода: что сталось с моим отцом и семь-ей, с моим именем, с честью — со всем, что отнял у меня проклятый род Фрон

глава xxx

307

де Бефов? Подумай о перенесенных мною обидах и скажи: правду ли я говорю? Ты был моим злым духом, а я хочу быть твоим. Я буду мучить тебя до последнего твоего вздоха.

— Мерзкая фурия, — воскликнул Фрон де Беф, — ты не будешь свидетельницей моего конца! Эй, Жиль, Клеман, Юстес, Сен-Мор, Стивен! Схватите

эту проклятую ведьму и сбросьте ее с высоты стен! Она предала нас саксон-цам! Эй, Сен-Мор, Клеман, подлые трусы, рабы, куда вы запропастились?

— Ну-ка, позови их еще, доблестный барон, — молвила старуха со злобной усмешкой, — созывай своих вассалов, пригрози им за промедление кнутом и тюрьмой. Но знай, могучий вождь, что отныне не будет тебе ни ответа, ни помощи, ни повиновения. Слышишь ты эти страшные звуки? — продолжала она, внезапно меняя тон; до них вновь доносился оглушительный