— Чтоб меня черт побрал и засадил в Ифрин заодно с душами Одина

и Тора 2, — проговорил в раздражении Седрик.

Он, вероятно, произнес бы еще несколько фраз в том же духе, но их беседа

была прервана грубым голосом Урфриды — той старухи, что жила в уединенной башенке.

— Что это значит, милочка? — обратилась она к собеседнице Седрика.

— Так-то ты платишь мне за мою доброту, за то, что я позволила тебе выйти

1 И вам, преподобный отец! (лат.)

2 Тор — древнегерманский бог грома и молнии.

260

айвенго

из темницы? Святого человека довела до того, что он начал ругаться, чтобы

избавиться от приставаний еврейки!

— Еврейки! — воскликнул Седрик, придираясь к случаю, чтобы как-нибудь улизнуть от обеих. — Дай мне пройти, женщина! Не задерживай меня.

Я только что исполнил святой долг и не хочу оскверняться.

— Иди сюда, отец мой, — сказала старуха. — Ты не здешний и без прово-жатого не выберешься из замка. Поди сюда, мне хочется с тобой поговорить.

А ты, дочь проклятого племени, ступай к больному и ухаживай за ним, пока

я не ворочусь. И горе тебе, если осмелишься еще раз уйти оттуда без моего

разрешения!

Ревекка скрылась. Урфрида, уступая ее мольбам, позволила ей уйти из башни, а затем приставила ее ухаживать за раненым Айвенго. Ревекка хорошо понимала, какая опасность угрожает пленным, и не упускала ни малейшего случая

что-нибудь сделать для их спасения. Услышав от Урфриды, что в этот безбожный замок попал священник, она надеялась на его защиту заключенных. Для

этого она и поджидала в коридоре мнимого монаха. Но мы видели, что попытка

ее кончилась неудачей.

ГЛАВА XXVII

«Во всем, что ты б сказать могла,

Должны быть грех, печаль и стыд.

Известны все твои дела…

Но что ж преступница молчит?»

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

«Я стала жертвой новых бед —

От них душа еще мрачней;

А у меня и друга нет —

Кто б мог внимать тоске моей;

Но выслушай — и дай ответ

На исповедь моих страстей».

Дж. Крабб 1, Дворец правосудия

огда Урфрида криками и угрозами прогнала Ревекку обратно в комнату больного, она насильно потащи-ла за собой Седрика в отдельную каморку и, войдя туда, крепко заперла дверь. После этого она достала с полки

флягу с вином и два стакана, поставила их на стол и сказала скорее тоном утверждения, чем вопроса:

— Ты сакс, отец мой? — заметив, что Седрик не торо-пится с ответом, она продолжала: — Не спорь, не спорь. Звуки родного языка

сладки для моих ушей, хотя и редко я их слышу, разве только из уст жалких

1 Крабб Джордж (1754 –1832) — английский поэт. В поэмах изображал жизнь английской деревни на рубеже XVIII–XIX вв.

262

айвенго

и приниженных рабов, на которых гордые норманны возлагают лишь самую

черную работу в этом доме. А ты сакс, отец, и хотя служитель божий, а все-таки свободный человек. Приятно мне слушать твою речь.

— Разве священники из саксов не заходят сюда? — спросил Седрик. —

Мне кажется, их долг — утешать отверженных и угнетенных детей нашей земли.

— Нет, не заходят, — отвечала Урфрида, — а если и заходят, то предпо-читают пировать за столом своих завоевателей, а не слушать жалобы своих

земляков. Так, по крайней мере, говорят о них, сама-то я мало кого вижу. Вот

уже десять лет, как в этом замке не бывало ни одного священника, исключая

того распутного норманна, который был здесь капелланом и по ночам пьян-ствовал вместе с Реджинальдом Фрон де Бефом. Но и он давно отправился на

тот свет давать Богу отчет в своей пастырской деятельности. А ты сакс, да еще

саксонский священник, и мне нужно задать тебе один вопрос.

— Да, я сакс, — отвечал Седрик, — но недостоин звания священника.

Отпусти меня, пожалуйста! Клянусь, что я вернусь сюда или пришлю к тебе

другого духовника, более меня достойного выслушать твою исповедь.

— Погоди еще немного, — сказала Урфрида, — скоро голос, который

ты слышишь, замолкнет в сырой земле. Но я не хочу уходить туда без исповеди в своих грехах, как животное. Так пусть вино даст мне силы поведать тебе

все ужасы моей жизни.

Она налила себе стакан и с жадностью осушила его до дна, как бы опасаясь

проронить хоть одну каплю. Выпив вино, она подняла глаза и проговорила:

— Оно одурманивает, но ободрить уже не может. Выпей и ты, отец мой, иначе не выдержишь и упадешь на пол от того, что я собираюсь рассказать тебе.

Седрик охотно отказался бы от такого зловещего приглашения, но ее

жест выражал такое нетерпение и отчаяние, что он уступил ее просьбе и отпил большой глоток вина. Словно успокоенная его согласием, она начала

свой рассказ.

— Родилась я, — сказала она, — совсем не такой жалкой тварью, какой

ты видишь меня теперь, отец мой. Я была свободна, счастлива, уважаема, любима и сама любила. Теперь я раба, несчастная и приниженная. Пока я была

красива, я была игрушкой страстей своих хозяев, а с тех пор как красота моя

увяла, я стала предметом их ненависти и презрения. Разве удивительно, отец

мой, что я возненавидела род человеческий и больше всего то племя, которому я была обязана такой переменой в моей судьбе? Разве хилая и сморщенная

старуха, изливающая свою злобу в бессильных проклятиях, может забыть, что

когда-то она была дочерью благородного тана Торкилстонского, перед которым трепетали тысячи вассалов?

— Ты дочь Торкиля Вольфгангера! — сказал Седрик, пятясь от нее. —

Ты… ты родная дочь благородного сакса, друга моего отца и его ратного

товарища?

— Друг твоего отца! — воскликнула Урфрида. — Стало быть, передо

мной Седрик по прозвищу Сакс, потому что у благородного Херварда Ротер-

глава xxvii

263

вудского только и был один сын, и его имя хорошо известно среди его соплеменников. Но если точно ты Седрик из Ротервуда, что означает твое монашеское платье? Неужели и ты отчаялся спасти свою родину и в стенах монастыря

обрел пристанище от притеснений?

— Все равно, кто бы я ни был, — сказал Седрик. — Продолжай, несчастная, свой рассказ об ужасах и преступлениях. Да, преступлениях, ибо то, что

ты осталась в живых, — преступление.

— Да, я преступница, — отвечала несчастная старуха. — Страшные, черные, гнусные преступления тяжким камнем давят мне грудь, их не в силах

искупить даже огонь посмертных мучений. Да, в этих самых комнатах, запят-нанных чистой кровью моего отца и моих братьев, в этом доме я жила любов-ницей их убийцы, рабой его прихотей, участницей его наслаждений. Каждое

мое дыхание, каждое мгновение моей жизни было преступлением.

— Несчастная женщина! — воскликнул Седрик. — В то время когда друзья твоего отца, молясь об упокоении души его и всех его сыновей, не забы-вали в своих молитвах помянуть имя убиенной Ульрики, пока все мы опла-кивали умерших и чтили их память, ты жила! Жила, чтобы заслужить наше

омерзение и ненависть… Жила в союзе с подлым тираном, умертвившим всех, кто был тебе всего ближе и дороже, с тираном, пролившим кровь младенцев, чтобы не оставить в живых ни одного отпрыска славного и благородного рода

Торкиля Вольфгангера. Вот с каким злодеем ты жила… да еще предавалась на-слаждениям беззаконной любви!

— В беззаконном союзе — да, но не в любви, — возразила старуха, — скорее в аду есть место для любви, чем под этими нечестивыми сводами. Нет, в этом я не могу упрекнуть себя. Не было минуты, даже в часы преступных

ласк, чтобы я не ненавидела Фрон де Бефа и всю его породу.

— Ненавидела его, а все-таки жила! — воскликнул Седрик. — Несчастная! Разве у тебя под рукой не было ни кинжала, ни ножа, ни стилета? Счастье твое, что тайны норманнского замка — все равно что могильные тайны!