— Не сердись, матушка, — сказала Ревекка.

— Э, больше и спрашивать нечего, — молвила Урфрида. — Лисицу узнают

по хвосту, а еврейку — по говору.

— Сделай великую милость, — сказала Ревекка, — скажи, чего мне еще

ждать? Меня притащили сюда насильно — может быть, они собираются убить

меня за то, что я исповедую еврейскую веру? Коли так, я с радость отдам за нее

свою жизнь.

— Твою жизнь, милашка! — отвечала старуха. — Что же им за радость

лишать тебя жизни? Нет, поверь моему слову, твоей жизни не угрожает опасность. А поступят с тобой так, как поступили когда-то с родовитой саксонской девицей. Неужели же для еврейки будет зазорно то, что считалось хорошим для саксонки? Посмотри на меня: и я была молода и еще вдвое краше

тебя, когда Фрон де Беф, отец нынешнего, Реджинальда, со своими норманнами взял приступом этот замок. Мой отец и его семь сыновей упорно бились, шаг за шагом защищая свое жилище. Не было ни одной комнаты, ни одной

ступени на лестницах, где бы не стало скользко от пролитой ими крови. Они

пали, умерли все до единого, и не успели тела их остыть, не успела высохнуть

их кровь, как я стала презренной жертвой их победителя.

— Нельзя ли как-нибудь спастись? Разве нет способов бежать отсюда? —

сказала Ревекка. — Я бы щедро — о, как щедро! — заплатила тебе за помощь!

— И не думай, — сказала старуха. — Есть только один способ уйти отсюда — через ворота смерти; а смерть долго-долго не открывает их, — прибавила она, качая седой головой. — Но хоть то утешительно, что после нашей

глава xxiv

237

смерти другие будут так же несчастны, как были мы. Ну, прощай, еврейка!

Что еврейка, что язычница — все равно! Тебя постигнет та же участь, потому что ты попала во власть людей, которые не ведают ни жалости, ни совести. Прощай! Моя пряжа спрядена, а твоя еще только начинается.

— Постой, погоди, ради Бога! — взмолилась Ревекка. — Останься здесь!

Брани меня, ругай, только не уходи! Твое присутствие все-таки будет мне некоторой защитой!

— Присутствие самой Матери Божьей не защитит тебя, — отвечала старуха, указывая на стоявшее в углу изображение Девы Марии. — Вот она стоит, посмотри; узнаешь, спасет ли она тебя от твоей судьбы.

С этими словами она ушла, злорадно усмехаясь, что делало ее еще более

безобразной, чем в минуты обычной для нее мрачности. Она заперла за собой

дверь, и Ревекка еще долго слышала, как она бранилась, с трудом спускаясь

по крутой лестнице, проклиная каждую ступеньку.

Ревекке угрожала гораздо более ужасная участь, чем леди Ровене. Если саксонская наследница могла рассчитывать на некоторую вежливость в обращении, то еврейке не на что было надеяться, кроме крайней грубости. Зато на ее стороне были прирожденная сила воли, острый ум, и, кроме того, ей уже приходилось

бороться с опасностями. С раннего детства она отличалась твердой волей, на-блюдательностью и острым умом. Роскошь, которой окружал ее отец и которую

она видела в домах других богатых евреев, не мешала ей ясно понимать, как не-надежны были условия, в которых они жили. Подобно Дамоклу на знаменитом

пиру, Ревекка непрестанно видела среди всей этой пышности меч, висевший на

волоске над головами ее соплеменников. Такие размышления постепенно привели ее к трезвому взгляду на жизнь и смягчили ее характер, который при иных

условиях мог бы сделаться надменным и упрямым.

Пример и наставления отца приучили Ревекку к ровному и учтивому об-хождению со всеми. Правда, Ревекка была не в силах подражать его угодливо-сти и низкопоклонству, потому что трусость была чужда ее душе. Она держала

себя с горделивой скромностью, как бы подчиняясь неблагоприятным обстоятельствам, в которые ставила ее принадлежность к презираемому племени, но

в то же время она сознавала себя достойной более высокого положения, чем

то, на которое позволял ей надеяться деспотический гнет религиозных предрассудков.

Подготовленная таким образом ко всяким неожиданным бедствиям, она

не растерялась и в данном случае. Настоящее ее положение требовало большого присутствия духа, и она взяла себя в руки.

Прежде всего она тщательно осмотрела комнату и поняла, что надеяться

на спасение бегством было нечего. Комната не имела никаких тайных дверей

и, находясь в уединенной башне с толстыми наружными стенами, по-видимому, не сообщалась с другими помещениями замка. Изнутри дверь не запиралась

ни на ключ, ни на задвижку. Единственное окно отворялось на огороженную

зубцами верхнюю площадку, что в первую минуту подало Ревекке надежду на

238

айвенго

возможность бежать отсюда; но она тотчас убедилась, что оттуда не было хода

ни в какие другие здания. Эта площадка представляла собою нечто вроде балкона, защищенного парапетом с амбразурами, где можно было поставить несколько стрелков для защиты башни и боковой обороны.

Таким образом, Ревекке оставалось только запастись терпением и всю надежду возложить на Бога, к чему обычно прибегают выдающиеся и благородные души. Ревекка научилась ошибочно толковать священное писание и превратно понимала обещания, данные Богом избранному народу израильскому; но она не ошибалась, считая настоящий период часом их испытания и твердо

веря в то, что настанет день, когда чада Сиона будут призваны разделять блага, дарованные другим народам. Все, что творилось вокруг нее, показывало, что их настоящее положение было этим временем кары и всяческих гонений, и главнейшей их обязанностью она считала безграничное терпение и безро-потное перенесение всяких зол. И на себя она смотрела как на жертву, заранее

обреченную на бедствия, и с ранних лет приучала свой ум к встрече с опасностями, которым, вероятно, суждено ей подвергнуться.

Узница вздрогнула и побледнела, когда на лестнице послышались шаги.

Дверь тихо растворилась, и мужчина высокого роста, одетый так же, как все

бандиты, бывшие причиной ее несчастья, медленной поступью вошел в комнату и закрыл за собой дверь. Надвинутая на лоб шляпа скрывала верхнюю

часть его лица. Закутавшись в плащ так, что он прикрывал нижнюю часть

лица, он молча стоял перед испуганной Ревеккой. Казалось, он сам стыдился

того, что намерен был сделать, и не находил слов, чтобы объяснить цель своего прихода. Наконец Ревекка, сделав над собой усилие, сама решилась начать

разговор. Она протянула разбойнику два драгоценных браслета и ожерелье, которые сняла с себя еще раньше, предполагая, что, удовлетворив его корыстолюбие, она может задобрить его.

— Вот возьми, друг мой, — сказала она, — и, ради Бога, смилуйся надо

мной и моим престарелым отцом! Это ценные вещи, но они ничто в сравнении с тем, что отец даст тебе, если ты отпустишь нас из этого замка без обиды.

— Прекрасный цветок Палестины, — отвечал разбойник, — эти восточные перлы уступают белизне твоих зубов. Эти бриллианты сверкают, но им

не сравниться с твоими глазами, а с тех пор, как я принялся за свое вольное

ремесло, я дал обет всегда ценить красоту выше богатства.

— Не бери на душу такого греха, — сказала Ревекка, — возьми выкуп

и будь милосерд! Золото тебе доставит всякие радости, а обидев нас, ты будешь испытывать муки совести. Мой отец охотно даст тебе все, что ты по-просишь. И если ты сумеешь распорядиться своим богатством, с помощью

денег ты снова займешь место среди честных людей, сможешь добиться прощения за все прежние провинности и будешь избавлен от необходимости

грешить снова.

— Хорошо сказано! — молвил разбойник по-французски, очевидно, затрудняясь поддерживать разговор, начатый Ревеккой по-саксонски. —

глава xxiv

239

Но знай, светлая лилия, что твой отец находится в руках искуснейшего алхи-мика. Этот алхимик сумеет обратить в серебро и золото даже ржавую решетку